Мальчик из Блока 66. Реальная история ребенка, пережившего Аушвиц и Бухенвальд - Лимор Регев

с Арнольдом стояли в колонне женщин и детей, прижимаясь к маме.

Внезапно один из тех странных, с бритой головой мужчин, снующих туда-сюда по платформе и пытающихся побыстрее выстроить нас в две колонны, подошел ко мне и прошептал на идише:

– Скажи им, что тебе шестнадцать, и иди направо. Держись подальше от своей мамы.

Я уставился на него, ничего не понимая.

– Давай, быстро! – сказал он, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что его никто не слышит. – Ты должен попрощаться с ними прямо сейчас. Быстро! Пока не попал в голову колонны. Поверь мне!

Я не знал, что делать, голова шла кругом.

– Нет, я не хочу… Я не оставлю маму.

Мне было всего тринадцать с половиной, как я мог пойти куда-то без нее?

– Она не сможет позаботиться об Арнольде без моей помощи. И вообще, что здесь такое?

Я посмотрел на маму. Я ждал, что она скажет.

К счастью, мама тоже не хотела, чтобы мы расставались.

Она крепче сжала мою руку.

Очередь понемногу двигалась вперед.

Собаки вокруг нас злобно залаяли и рвались, натягивая поводки.

Через несколько минут бритый незнакомец в полосатой форме вернулся и заговорил решительно и настойчиво.

Повсюду внушительные ограждения из колючей проволоки, а также высокие сторожевые вышки. И полное отсутствие какой-либо растительности: ни деревьев, ни кустов, ни цветов.

– Послушай меня хорошенько! Быстро! Ты не должен оставаться со своей матерью. Ты сможешь помочь ей намного лучше, если перейдешь прямо в мужскую колонну и скажешь, что тебе шестнадцать. Поверь мне. Это очень важно! Ты должен это сделать!

Мама посмотрела на меня растерянно. Что-то в напористом тоне незнакомца, похоже, убедило ее в том, что он, возможно, прав и мне стоит воспользоваться его советом.

– Если он так уверен, тогда иди, – сказала она мне.

Но я все еще сомневался. Незнакомец не дал никаких объяснений, и я не понимал, почему должен слушать его. Но самое главное – я боялся расстаться с мамой.

Мужчина еще раз повторил то, что уже говорил, и мама подала мне знак перейти в правую колонну.

Никто ничего не заметил. Никто не обратил внимания на мой переход. После долгого пребывания в тесном и душном вагоне я едва передвигал ноги. В животе урчало – я не ел целых два дня.

Я остался один.

Во всей этой неразберихе и суматохе рядом со мной не было ни родных, ни друзей. В другое время я, возможно, заплакал бы, но тогда слез не было, а были только неуверенность и замешательство.

Те заключенные, которые окружали нас, ничего нам еще не сказали.

К 1944 году правду о Биркенау знали почти все, и эти люди не могли поверить, что мы пребываем в неведении и не имеем ни малейшего представления о происходящем на такой поздней стадии войны.

Колонна продвинулась дальше, и я в какой-то момент увидел парня из нашего города, Йосси Рихтера. Никого больше я не знал.

Между тем голова колонны достигла стола, за которым сидели несколько офицеров СС. Рядом с ними стоял симпатичный немецкий офицер с проницательным взглядом. Высокий, в отглаженной форме СС со множеством наград и начищенных до блеска сапогах, он выглядел очень представительно. На ремне у него висела кобура. Люди подходили к столу, и он пристально смотрел на каждого.

Когда подошла моя очередь, офицер пристально посмотрел на меня и спросил:

– Сколько тебе лет? Wie alt bist du?

Мы изучали немецкий в чешской школе, так что я понял вопрос и вытянулся, чтобы выглядеть старше.

– Шестнадцать.

Он поднял руку и указал большим пальцем вправо.

Меня выбрали жить.

Я пошел в указанном им направлении, еще не зная тогда, что незнакомец в форме заключенного, обратившийся ко мне с риском для жизни, спас жизнь мне. На тот момент мы все еще ничего не знали о том месте, в которое попали.

Только потом, оглядываясь назад, мы поняли, что странная процедура, через которую мы проходили по прибытии в лагерь, была на самом деле выбором между жизнью и смертью. Отрезанный от своей семьи, я стоял там – тринадцатилетний мальчишка, одинокий и брошенный на произвол судьбы.

Пройдя, как было приказано, направо, мы попадали в место приема и сортировки. В первую очередь мы увидели длинные и приземистые деревянные бараки. Вдалеке виднелись трубы, из которых валил черный дым. Нам это не показалось странным, так как мы думали, что будем работать на промышленных предприятиях.

Мы еще не знали, что в Биркенау существовала только одна индустрия – индустрия смерти.

Пройдя пешком некоторое расстояние, мы добрались до лагеря, известного как «Канада». Заключенные называли его так, потому что Канада представлялась им богатой, изобильной страной, и все пожитки, оставленные евреями на железнодорожной платформе, доставлялись туда на грузовиках.

Там, в сортировочном центре, мы впервые услышали рассказы о крематории и том дьявольском обмане, с помощью которого немцы добивались от заключенных максимального сотрудничества. Понимание этого обмана приходило слишком поздно, когда сопротивление было уже невозможно.

Заключенные-ветераны рассказали нам, что старики, дети и больные обречены на немедленное уничтожение сразу по прибытии в Биркенау. Когда колонна обреченных приближалась к крематорию, начинал играть оркестр. Немцы успокаивали всех, говоря, что прибывших ожидает душ, после чего они отправятся в лагерь, где смогут встретиться с другими членами семьи.

Вдалеке виднелись трубы, из которых валил черный дым. Нам это не показалось странным, так как мы думали, что будем работать на промышленных предприятиях. Мы не знали, что в Биркенау была только одна индустрия – индустрия смерти.

Прибегнув к этому обману, немцы с полным основанием рассчитывали на сотрудничество ни о чем не подозревающих людей. Определенные на смерть женщины, старики и дети входили в помещение, где им давали мыло, а иногда и полотенце. Затем им приказывали раздеться. На стенах в помещении висели таблички, напоминающие о важности соблюдения чистоты тела и предупреждающие не забывать полотенца и запоминать номер крючка, на который повесили одежду. Все эти тщательно продуманные детали служили одной цели: способствовать жесточайшему обману и массовому убийству, облегчать осуществление задуманного.

Люди раздевались, вешали одежду и переходили в следующее помещение. Они видели вмонтированные в потолок фальшивые лейки для душа и думали, что попали в огромную душевую комнату.

В потолке находился клапан, который открывался только после герметичного запирания двери и через который в помещение распылялось химическое соединение под названием «Циклон Б». «Циклон Б» – пестицид, использовавшийся для уничтожения «всевозможных вредителей».

Когда все находившиеся в комнате умирали, в помещение входила зондеркоманда – еврейские мужчины в специальных противогазах. Тела убитых доставляли в конечный пункт назначения – крематорий.

Нацисты эксплуатировали евреев даже после их смерти: снимали золотые коронки, обрезали волосы, а пепел сожженных использовался в качестве удобрения для лагерных огородов и окрестных полей.

Между тем внешний мир никак не мог понять, что на самом деле происходит в Аушвице.

Молодые люди, воспитанные в духе морали просвещенной западной культуры, научившиеся хорошим манерам и вежливости, теперь убивали сотни тысяч людей, которые могли бы быть их собственными родителями, бабушками и дедушками, братьями и сестрами. Эти же люди могли бы быть – и еще несколько лет назад, возможно, даже были – их товарищами по университету или школе.

Они убивали невинных, наивных мальчиков и девочек, которые могли бы быть их собственными детьми или младшими братьями и сестрами. Даже промыванием мозгов, которому поддались немцы, и навешиванием на евреев ярлыка «недочеловеки» невозможно объяснить способность нормальных людей хладнокровно убивать других без капли человеческого сострадания.

Мы смотрели на дым, поднимающийся из высоких труб находящегося неподалеку крематория. Смотрели – и отказывались в это верить. Правда в том, что у нас не было времени подумать или вникнуть в смысл того, что узнали. Может быть, так было лучше.

Мы быстро поняли, что, хотя нацисты оставили нас в живых, любая слабость, болезнь, неподчинение приказам или даже минутная причуда офицера означают немедленный смертный приговор. Каждый день, каждый час, каждую минуту мы боролись за то, чтобы остаться в живых.

Просыпаясь утром, никто из нас не знал, будет ли он жив к концу дня.

Держаться в тени, быть тише воды и ниже травы, не выделяться – я понял, что именно так нужно вести себя, чтобы выжить в Аушвице. Это