Феодора - Пол Уэллмен

— персидской религии поклонения огню. Нужно заметить, однако, что, как ни был разъярен глашатай и как ни поносил он Зеленых, ни разу он не назвал их монофизитами, хотя они, конечно, того заслуживали, а не назвал потому, что помнил о религиозных симпатиях императрицы Феодоры. После тирады глашатая на минуту воцарилась напряженная тишина, которая сменилась ревом негодования и ярости в стане противников, слившимся с издевательскими криками, гиканьем и свистом со стороны Синих. Однако шум тотчас утих, когда дерзкий оратор от Зеленых прокричал в ответ:

— Нас… назвать евреями… самаритянами?!

Он нарочно повторил те именования, которые нетерпимым в религиозном отношении византийцам должны были показаться наиболее оскорбительными. И продолжал:

— Да пребудут с нами Господь Бог… и Христос… благословенный и единый в начале своем!

Еще одна пауза, вслед за которой в этот раз взорвались бешеным криком трибуны Синих. Последней фразой в лицо императору и всем православным был брошен основной постулат монофизитов.

На изгибе подковообразного амфитеатра, где партии располагались ближе всего друг к другу, началась драка. Стража бросилась туда, чтобы разнять дерущихся.

— Молчи, ты… презренный богохульник! — надрывался глашатай Юстиниана.

— Это что же… высочайшее повеление? — В вопросе Зеленого зазвучала насмешка. — Выходит, граждане империи… не могут больше… высказывать вслух свое мнение?

— А я говорю, ты — богохульник!..

После минутной паузы оратор Зеленых впервые оторвал взгляд от императорской кафисмы и повернулся к своим сторонникам. И среди притихшего Ипподрома отчетливо разнесся его мощный, полный ярости голос:

— Вы слышите, люди!.. Нам угрожают!.. А разве не были убиты наши товарищи… и разве были наказаны убийцы? Что же, теперь наш черед?.. Прочь отсюда!.. Все прочь из этого проклятого места!..

Юстиниан, позволивший ситуации выйти из-под контроля, беспомощно наблюдал за оглушительной и злобной перебранкой ораторов. Теперь, наклонившись вперед, он увидел, как Зеленые срываются со своих мест и, натыкаясь друг на друга, толпой бегут к выходу. Взбешенные Синие тут же последовали их примеру. Император в досаде и ярости откинулся на спинку скамьи под пурпурным балдахином. Такого еще не бывало! Толпа настолько разбушевалась, что последние три заезда были сорваны. Ситуация становилась крайне серьезной.

Юстиниан не был трусом. И прежде ему случалось попадать в опасные переделки, из которых он выходил мужественно и с достоинством. Однако вид стотысячной разъяренной толпы пробудил в нем чувство страха. Ярость витала в воздухе, сливаясь в общий водоворот ненависти, клубившийся над Ипподромом и городом, — ужасная угроза, которую трудно было предвидеть и еще труднее предотвратить, поскольку вышедшая из повиновения толпа так же непредсказуема, как и опасна.

Неспроста все римские императоры, начиная с Цезаря, больше других напастей боялись бунта плебеев. Клавдий, Нерон, Гальба, Домициан, Коммод, Элагабал, Максимиан и Валентиниан — вот далеко не полный перечень тех, кто был сметен народными мятежами.

Ни слова не говоря, Юстиниан поспешно спустился по винтовой лестнице и в сопровождении свиты зашагал по подземному проходу, соединявшему кафисму с дворцом. Лицо его было бледным и неподвижным, что одни расценили как признак гнева, другие — как признак испуга.

Вернувшись к себе, Юстиниан первым делом приказал взять под стражу не в меру ретивого оратора, который втянул его в глупый и бессмысленный конфликт с толпой. Как с ним поступить, можно решить позднее. А сейчас необходимо предпринять другие, более решительные действия. Запыхавшийся воин из городской стражи принес во дворец известие о том, что между обеими партиями начались столкновения. Покидая Ипподром, Синие не могли удержаться от издевательских выпадов в адрес противников, и взаимная ненависть вылилась в безобразную потасовку. Теперь на Бычьей площади разгорался настоящий мятеж. На этот раз Юстиниан решил действовать без промедления. Вызвав городского префекта Феодота Тыкву, он отдал приказ:

— Немедленно пресечь беспорядки!

— Слушаюсь, твое императорское величество!

— Возьми когорту эскувитов, если нужно, но бунт должен быть подавлен, — с нажимом повторил император. — Их необходимо остановить, пока потасовка не переросла в нечто более серьезное. Ты понял меня? Сейчас самое главное — решительность. Если обнаружишь зачинщиков — накажи их!

Феодот отсалютовал. Не отличаясь особым умом, Тыква все же смекнул, что необходимо заручиться еще одним указанием:

— Зачинщиков… независимо от цвета?

Юстиниан нахмурился.

— Да, невзирая на цвет повязок.

— Повинуюсь тебе, о рожденный небом!

— Тогда поспеши. Я был слишком великодушен и, похоже, напрасно, теперь я понимаю это. Мой царственный дядя был приверженцем Синих, однако это не мешало ему с одинаковой суровостью обходиться с нарушителями порядка из обеих партий. Отныне я тоже намерен так поступать. Довольно я проявлял терпимость. Теперь пусть пеняют на себя.

Проявив неоправданную мягкость, которая привела город к серьезным беспорядкам, а его самого к полной потере контроля над ситуацией, Юстиниан, как и многие нерешительные люди, полагал, что может исправить положение, проявив чрезмерную жестокость.

Феодот снова отсалютовал и отправился выполнять распоряжение.

Когда Феодора, которой доложили о драматических событиях на Ипподроме, часом позже пришла на половину Юстиниана, чтобы узнать от него подробности происшедшего, городской префект уже вернулся и был тотчас же пропущен к императору для доклада.

Только император, императрица, префект претория, страж, приставленный охранять кабинет императора, и сам Феодот присутствовали при этом разговоре.

— Ну? — спросил Юстиниан, не замечая приветствия Тыквы.

— Я направился прямо на Бычью площадь, о всемогущий, — лицо Феодота выдавало неуверенность и беспокойство. — Драка все еще продолжалась, но, когда показались серебряные щиты эскувитов, толпа сразу рассеялась. Мне удалось схватить только семерых. На земле лежали трое или четверо убитых, а раненых уносили без счету.

— Что ты сделал с этими семью?

— Памятуя твой императорский приказ наказать зачинщиков, я отвел их к виселице у Влахернских ворот и велел казнить.

— Казнить? На каком основании?

— Разве не этого ты хотел, о величайший из могучих? Ты приказал — наказать.

— Я велел наказать зачинщиков! Эти семеро были зачинщиками?

— Я… но как в толпе можно разобрать, кто… ну, словом…

— Продолжай!

— Четверо из задержанных имели при себе кинжалы и ножи, за что, по закону, их полагалось обезглавить. Остальных трех я приговорил к повешению по обвинению в организации убийства. Я обязан доложить тебе, о великодушный, что из четырех, задержанных с оружием, трое оказались Синими, а из трех прочих — один…

— Четверо из семи были Синими! — ужаснулся Юстиниан.

Он всегда надеялся, что в критических ситуациях может рассчитывать на поддержку Синих. Что же будет теперь, после того, как четверо из их людей схвачены и преданы казни без суда, тогда как до сих пор эта партия пользовалась полной неприкосновенностью?

— Продолжай, — сказал он.

— Собралось много народу, рожденный небом, ну, как всегда на публичных казнях. Поэтому я приказал