Историк - Элизабет Костова

Все мои прежние знания о любви проистекали из деликатных фильмов и невнятных мест в книгах, так что я просто не знала, что делать дальше. Однако Барли все сделал за меня, а я с благодарностью, хотя и неумело, повиновалась. К тому времени, как мы оказались на жесткой, гладко застеленной кровати, я уже знала кое-что об отношениях между любовниками и их одеждой. Расставание с каждой деталью костюма представлялось решающим шагом: первой сдалась пижамная куртка Барли, обнажив алебастровый торс и на удивление мускулистые плечи. В борьбе с моей блузкой и уродливым белым лифчиком я была на стороне Барли. Он сказал, как ему нравится моя смуглая кожа, совсем не такая, как у него, — и верно, никогда мои руки не казались такими оливковыми, как на снегу его рук. Он провел ладонью по моему телу и оставшимся одежкам, и я впервые сделала то же самое для него, открывая незнакомые очертания мужского тела. Сердце у меня стучало так, что я беспокоилась, не бьет ли оно в грудь Барли.

По правде сказать, так много надо было сделать, так о многом позаботиться, что мы не успели снять остальной одежды, и казалось, прошло очень много времени, прежде чем Барли свернулся рядом со мной с судорожным вздохом и, пробормотав: «Ты же совсем ребенок», по-хозяйски закинул руку мне на плечо.

Когда он это сказал, я вдруг поняла, что он тоже ребенок — замечательный ребенок. Думаю, никогда я не любила его так сильно, как в ту минуту.

«Квартира, которую снял для мистера Эрозана Тургут, была не больше чем в десяти минутах ходьбы от его собственной — вернее, в десяти минутах бега, потому что все мы бежали бегом, даже Элен в своих туфельках на высоких каблуках. Тургут бормотал что-то (думаю, что ругательства) себе под нос. Он захватил с собой маленький черный чемоданчик, в котором, должно быть, находились медицинские принадлежности на случай, если доктор не придет или запоздает. Наконец перед нами оказалась деревянная лестница старого дома, и, взбежав по ней, Тургут распахнул дверь наверху.

Дом, по-видимому, был разделен на крошечные дешевые комнатушки: в этой оказалась кровать, стулья и стол, на котором горела единственная лампа. Друг Тургута лежал на полу, прикрытый одеялом, а человек лет тридцати, сидевший над ним, поднялся, чтобы, заикаясь, приветствовать нас. Он почти обезумел от страха и раскаяния: заламывал руки и снова и снова повторял что-то Тургуту. Тот оттолкнул его в сторону, и они с Селимом склонились над мистером Эрозаном. Лицо несчастного было пепельно-серым, а дыхание вырывалось хриплыми толчками. На шее зияла рваная рана, больше, чем мы видели в прошлый раз, и гораздо страшнее, потому что она была странно чистой: только по краям виднелась корочка запекшейся крови. Такая глубокая рана должна была бы обильно кровоточить. От этой мысли к горлу у меня подступила тошнота. Я обнял Элен за плечи и стоял, не в силах отвести взгляд.

Тургут, не прикасаясь к ране, осмотрел ее и повернулся к нам.

— Несколько минут назад этот негодяй ушел, не посоветовавшись со мной, за каким-то доктором, но не застал его. Это хорошо, потому что доктор нам теперь ни к чему. Но он оставил Эрозана одного как раз на закате.

Тургут заговорил с Селимом, и тот рывком вскочил и с силой, какой я не ожидал в нем найти, ударил нескладеху сторожа и вытолкал его из комнаты. Тот попятился от дверей, и вслед за тем мы услышали грохот его шагов на лестнице. Селим запер дверь и выглянул в окно на улицу, желая, видимо, убедиться, что бедняга не вернется. Потом он опустился на колени рядом с Тургутом и они негромко посовещались.

Через минуту Тургут потянулся за принесенным с собой чемоданчиком и извлек из него предмет, уже знакомый мне: такой же набор охотника за вампирами, какой вручил мне неделей раньше в своем кабинете, только в более изящной шкатулке, украшенной арабской надписью и инкрустированной, кажется, перламутром. Открыв его, он достал инструменты и снова повернулся к нам.

— Коллеги профессора, — тихо заговорил он, — мой друг укушен вампиром по меньшей мере трижды, и он умирает. Если в таком состоянии он умрет естественной смертью, то скоро сам станет не-умершим. — Тургут утер пот со лба. — Теперь наступает ужасная минута, и я должен просить вас покинуть комнату. Мадам, вы не должны этого видеть.

— Пожалуйста, если мы можем чем-то помочь, позвольте нам… — запинаясь, начал я, но Элен шагнула вперед.

— Позвольте мне остаться, — тихо попросила она Тургута. — Я хочу знать, как это делается.

Я задумался, с какой стати она так рвется к этому знанию, и меня посетила мысль, достаточно сюрреалистичная, что Элен как-никак этнограф. Тургут ожег ее взглядом, но, кажется, молча смирился и снова склонился над другом. Я все еще надеялся, что ошибся в своей догадке, но Тургут шептал что-то на ухо другу, взял и стал гладить его руку.

Потом — и это было самое ужасное во всем, что случилось, — Тургут прижал руку друга к своему сердцу и издал пронзительный вопль. Слова его, казалось, дошли к нам из глубины истории, не только слишком древней, но и слишком чуждой, чтобы мой слух мог уловить в нем отдельные слоги: горестный вопль, сродни призыву муэдзина, какой мы каждый день слышали с городских минаретов, только в крике Тургута звучал призыв не к молитве — к аду, цепь нот, словно вырвавшихся из глоток миллионов устрашенных солдат в тысячах военных лагерей оттоманского войска. Я видел как наяву развевающиеся знамена, блестящие на солнце ятаганы и кольчуги, прекрасные и изуродованные молодые лица, тела; слышал крики людей, отдающихся в руки Аллаха, и вопли их далеких матерей и отцов; обонял гарь пожаров и вонь мертвечины, серу пушечных выстрелов, горящие шатры, мосты и обугленные тела коней.

И всего страннее показались мне прозвучавшие в этом реве знакомые слова: «Казиклу бей» — «Сажатель-на-кол». Словно посреди хаоса возникла вдруг чужеродная фигура — всадник в черном плаще, кружащийся среди многоцветья толпы, яростно ощерившийся, мечом срубающий головы турок, которые тяжело катятся по земле в своих остроконечных шлемах.

Голос Тургута затих, и я снова увидел его на коленях перед умирающим. Элен стояла рядом со мной — настоящая, живая, и я открыл рот, чтобы спросить ее о чем-то, и тут увидел в ее лице отражение своего ужаса. Невольно мне вспомнилось, что в ее жилах течет кровь Цепеша. Она на мгновенье обернулась ко мне, ее бледное, но спокойное лицо — наследие Росси, наследие благородных патрициев, англов и тосканцев, и несравненную доброту Росси в ее глазах. Думается, в тот миг — а не дома, в тесной церквушке моих родителей, перед лицом священника — она стала моей женой. Тогда я обвенчался с ней сердцем и на всю жизнь предался ей.

Тургут же молча опустил цепочку четок на сердце друга, отчего его тело чуть затрепетало, и взял с потускневшего бархата шкатулки орудие длиннее моей ладони, изготовленное из яркого серебра.

— Никогда в жизни, да поможет мне Всевышний, мне не приходилось этого делать, — тихо пробормотал он.

Он расстегнул на мистере Эрозане рубаху, открыв старческую кожу, поросшую на груди курчавым седым волосом. Грудь поднималась и опадала неровными толчками. Селим молча обыскал комнату и подал Тургуту кирпич, использовавшийся, по всей видимости, чтобы подпирать дверь. Тургут взвесил это домашнее приспособление на руке, приставил острый конец колышка к левой стороне груди старика и завел тихий напев, в котором я уловил слова, слышанные уже где-то — в кино? в разговоре? — «Аллах акбар, Аллах акбар» — Аллах велик. Я знал, что невозможно заставить Элен покинуть комнату. Я и сам бы не ушел, но, когда кирпич опустился, я отступил на шаг назад и потянул ее за собой. Большая рука Тургута двигалась уверенно. Селим помог ему направить кол, и с влажным разрывающим стуком он вошел в тело. Медленно проступила кровь и залила бледную кожу. На секунду лицо мистера Эрозана дико исказилось и губы оттянулись назад, как у скалящейся собаки, открыв желтые зубы. Элен не отводила взгляд, и я не посмел отвернуться: я хотел видеть все, что видит она. Тело архивариуса содрогнулось, кол вдруг по рукоять ушел в тело, и Тургут откинулся назад, словно выжидая. Губы у него дрожали, и на лице проступил пот.