Сон №9 - Дэвид Митчелл

– Извините, что опоздал, господин Леннон.

Великий человек пожимает плечами в точности, как Юдзу Даймон.

– После того как ты девять лет учил мои песни, можешь называть меня Джоном. Называй как хочешь. Только не Полом.– Все смеются над этой шуткой.– Позволь мне представить тебя остальным членам группы. С Йоко ты уже встречался, однажды летом, в Каруидзаве, мы ехали на велосипедах…

Йоко Оно одета как Пиковая дама.

– Все в порядке, Шон,– говорит она мне.– Мамочка просто ищет свою руку в снегу[145].

Это кажется нам безумно смешным, и мы разражаемся хохотом. Потом Джон Леннон указывает на фортепьяно.

– А за клавиатурой, дамы и члены, с вашего позволения, господин Клод Дебюсси.

Композитор чихает, и у него изо рта вылетает зуб, что вызывает новый приступ хохота,– чем больше вылетает зубов, тем больше мы хохочем.

– Моя подруга-пианистка, Аи Имадзё,– обращаюсь я к Дебюсси,– поклоняется вашей музыке. Она выиграла стипендию Парижской консерватории, только ее отец запретил ей ехать.– Мой французский тоже великолепен!

– Тогда ее отец просто дерьмо, боров-сифилитик,– говорит Дебюсси, опускаясь на колени, чтобы подобрать свои зубы.– А госпожа Имадзё – исключительная женщина. Скажите ей, чтобы ехала! У меня слабость к азиаткам.

Я в парке Уэно, среди кустов и палаток, где живут бездомные. Мне кажется, что это не очень подходящее место для интервью, но Джон сам предложил пойти сюда.

– Джон, о чем в действительности поется в «Tomorrow Never Knows»?[146]

Джон принимает позу мыслителя.

– Я никогда этого не знал.

– Мы беспомощно смеемся.

– Но ведь ты ее написал!

– Нет, Эйдзи, я никогда…– Он смахивает с глаз слезы.– Это она меня написала!

В эту секунду Дои приподнимает полотнище, закрывающее вход в палатку, и вручает нам пиццу. Открываем коробку – в ней лежит прессованная марихуана. Дама с фотографиями – похоже, что мы у нее в гостях,– достает нож для пирогов с отполированным черепом горностая на рукоятке. Всем достается по тонкому ломтику – на вкус это как зеленый чай.

– Какую песню Джона ты любишь больше всего, Эйдзи-кун?

Я вдруг понимаю, что Дама с фотографиями – это Кодзуэ Ямая, работающая под прикрытием,– нам всем становится очень смешно.

– «Сон номер девять»[147],– отвечаю я.– Это настоящий шедевр.

Джону нравится мой ответ, и он изображает жестами индийского божка, напевая «Ah, bowakama pousse pousse». Даже дельфин из прозрачного пластика перед научным музеем посмеивается. Мои легкие наполняются смехом, мне становится действительно трудно дышать.

– Дело в том,– продолжает Джон,– что «Сон номер девять» произошел от «Норвежского леса». И там и там рассказывается о привидениях. «Она» в «Норвежском лесу» проклинает тебя, обрекая на одиночество. «Две души, танцующие так странно» в «Сне номер девять» даруют благословенную гармонию. Но люди предпочитают одиночество, а не гармонию.

– А что означает это название?

– Девятый сон начинается всякий раз, когда что-нибудь заканчивается.

Появляется какой-то разъяренный гуру:

– Почему ты забросил поиски нирваны?

– Если ты такой глубокий мыслитель,– фыркает Джон,– сам знаешь, почему!

Я смеюсь с таким надрывом, что…

* * *

– Я просыпаюсь. И вижу свою мать в дверях чайного домика.

Аи выключает музыку.

– Ты проснулся от смеха? Что она подумала?

– Потом она призналась, что подумала, будто у меня припадок. А еще позже она сказала, что Андзю часто смеялась во сне, когда была совсем маленькая.

– Вы долго говорили?

– Три часа. Пока не спала жара. Я только что вернулся в Миядзаки.

– И ни ты, ни она не испытывали особой неловкости?

– Не знаю… Мы будто заключили молчаливое соглашение. Она отбросила роль матери, а я отбросил роль сына.

– Судя по твоим рассказам, вы и раньше не играли эти роли.

– Это так. Я хочу сказать, что я согласился не судить ее как «Мать», а она согласилась не сравнивать меня с образцом «Сына».

– И… как вы поладили?

– Я думаю, мы можем стать, э-э, в каком-то смысле…

– Друзьями?

– Не буду притворяться, что праздник любви и мира в самом разгаре. Мы словно шли по минному полю, избегая касаться взрывоопасных тем, на которые когда-нибудь нам все же придется поговорить. Но… Она мне почти понравилась. Она – живой человек. Настоящая женщина.

– Даже я могла бы тебе это сказать.

– Я знаю, но я всегда думал о ней как о журнальном персонаже, который делает то-то и то-то, но который никогда ничего не чувствует. А сегодня я увидел в ней женщину, которой уже за сорок и у которой была не такая уж легкая жизнь, как расписывали якусимские сплетники. Когда она говорит, чувствуется, что ей можно верить. Не то что ее письмам. Она рассказала мне об алкоголизме, о том, что алкоголь может сделать с человеком. Не сваливая все на алкоголь, а просто как ученый, который исследует болезнь. А угадай, что я узнал про свою гитару? Оказывается, когда-то гитара принадлежала ей! Все эти годы я играл на ее гитаре и даже не знал, что она тоже умеет играть.

– А этот гостиничный магнат из Нагано там был?

– Он приезжает раз в две недели, на выходные, сегодня его не было. Но я обещал, что приеду еще раз, в следующую субботу.

– Здорово. Убедись, что у него благородные намерения. А как же твой настоящий отец?

– Это была одна из взрывоопасных тем. Может, как-нибудь в другой раз. Она спросила, понравилось ли мне в Токио и много ли у меня друзей. Я похвастался, что одна моя подруга – гениальная пианистка.

– Ну просто клуб для элиты. Где ты будешь ночевать?

– Доктор Судзуки предложила разложить футон где-нибудь в уголке, но я сяду на поезд до Кагосимы и остановлюсь у дяди.

– У дяди Толстосума, так? А завтра утром сядешь на паром до Якусимы и навестишь могилу своей сестры?

– Откуда ты знаешь?

По киноэкрану неба несется поток торопливых облаков.

– Я, знаешь ли, действительно слушаю тебя, когда ты рассказываешь про Андзю. И про свои сны. У меня идеальный слух.

* * *