КГБ и власть. Пятое управление: политическая контрразведка - Эдуард Макаревич

И вот в КГБ появился Андропов. Тут сразу засуетились бывшие партработники, которые старались показать себя сторонниками нового председателя и продемонстрировать свою значимость. Андропов не стал реагировать на лесть, на видимые и невидимые знаки преданности, а выразил доверие профессионалам. Это сразу вызвало уважение к нему. Это его доверие профессионалам не было жестом опытного управленца. Это было принципом Андропова — делать ставку на профессионалов в любом деле, доверять им. «Жертвой» этого принципа стал и Бобков, когда позже Андропов определял руководителей Пятого управления.

Но был высший принцип, которому следовал Андропов. Быть твердым в своих убеждениях. Он никогда не подвергал сомнению социалистический путь развития Советского Союза. Именно с этой позиции он смотрел на проблему настроений и взглядов некоторых партийных и государственных деятелей, оппозиционной интеллигенции, на проблему нравственной ущербности их поведения, на усилия ЦРУ, стремящегося разложить советское общество, разделить власть и народ. Ведущий тезис его позиции здесь был такой: «Мы живем в стране социализма. Немало тех, кто сомневается в этом, говорит, что социалистическое общество не таким должно быть. Мы, дескать, ушли от социалистических начал. Но мы — первые. Иного социализма на Земле никто в жизни не воплотил, да и не воплощал. Конечно, многое хочется улучшить, усовершенствовать. Мы обязаны это делать. Но искать иные пути, бросать наш опыт, отказываться от него — значит уйти от социализма, похоронить завоевания Октября, закрыть дорогу в будущее».

И вот здесь стоит рассказать об одной ситуации, в связи с которой Андропов произнес знаменательную фразу, высветившую ярчайшим образом его позицию в том сложном, явном и неявном, политическом и нравственном противостоянии, что складывалось тогда в партии и обществе. Эта фраза дает совершенно неожиданное понимание личности Андропова.

Вот что рассказывал Бобков:

— В начале семидесятых годов к нам поступила информация о том, что известный публицист, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ Л.В. Карпинский задумал создать некое подобие нелегальной библиотеки для распространения запрещенной литературы. Я хорошо был знаком с Карпинским, знал о его неординарных оценках событий, происходящих в стране, ценил высокую эрудицию и рассудительность, его широкий взгляд на политические события и свободомыслие. Наши встречи еще в ЦК ВЛКСМ всегда давали почву для размышлений. Когда Карпинский перешел на работу в газету «Правда», он совместно с известным журналистом Федором Бурлацким опубликовал статью в «Комсомольской правде», в которой осуждался подход партийного руководства к работе в сфере искусства. Это вызвало раздражение в ЦК КПСС. Карпинский был устранен от активной общественной и журналистской деятельности и перешел в разряд инакомыслящих.

Здесь замечу, что появление такой критической статьи на тему руководства партией культурой и искусством в контексте той деятельности, что вело ЦРУ в сфере культуры и искусства, было архинеобходимо. Ибо сфера культуры и искусства становилась основным каналом влияния на творческую интеллигенцию в СССР. И косная позиция КПСС в этой сфере лишь усиливала эффект операций ЦРУ.

Но продолжу рассказ Бобкова:

— Политические взгляды Л.В. Карпинского никакого беспокойства у органов госбезопасности не вызывали. Они могли соответствовать или не соответствовать моим, но это не имело значения. Когда же речь зашла о создании некой нелегальной структуры, это настораживало. Не хотелось видеть Карпинского, ставшего к тому времени руководителем одной из идеологических редакций в издательстве «Прогресс», среди так называемых диссидентов.

Имея в виду эти соображения, Бобков встретился с Карпинским. Долго и обстоятельно говорили. И вот как оценивает этот разговор Бобков:

— Ему хотелось добиться у меня политических оценок его деятельности, но я, честно говоря, уклонился от этого и переадресовал в ЦК, хотя мы оба отлично понимали, что ничего хорошего его там не ждет. Однако он был членом КПСС, и я решил занять в данном случае формальную позицию, преследуя только одну цель — уберечь его от нелегальщины. И Лен Вячеславович понял это. Я доложил о беседе Андропову. Помню, Юрий Владимирович встал из-за стола и долго ходил взад-вперед по кабинету, а это всегда сопутствовало его серьезным раздумьям. Потом остановился и внимательно посмотрел на меня: «Плохо, что такие, как Карпинский, уходят от нас. Это свидетельство: в нашем доме не все ладно. Не знаю, поймут ли его в ЦК…»

Не поняли. Карпинский был исключен из партии и уволен с работы.

Вот эта фраза Андропова: «Плохо, что такие, как Карпинский, уходят от нас. Это свидетельство: в нашем доме не все ладно. Не знаю, поймут ли его в ЦК», — говорила о назревающем расколе между ним и частью партийной элиты, принимающей решения.

Он понимал, что мыслящие люди в партии все чаще восстают, кто мысленно, а кто смел, как Карпинский, — публично, против ее бюрократизма и интеллектуального бессилия, уходят в себя, когда не находят понимания. Они партии не враги, они просто понимают, что в новых обстоятельствах нужно действовать иначе. А партия отторгала их, превращая смелых во врагов.

Андропов уже тогда говорил, что нужно уметь отделять истинных противников социализма и существующего строя от мнимых, для которых не социализм враг, а те в партийной верхушке, кого они обошли в понимании общественных процессов, в теоретических и методологических взглядах на развитие общества. И таких людей нужно не отталкивать, а привлекать.

Андропов вернул в столицу крупнейшего русского философа, теоретика искусств, литературоведа М. М. Бахтина. Для культурологов не было тогда более авторитетного ученого, чем Бахтин. Историю этого возвращения хорошо знал Рой Медведев. В сталинские времена Бахтин подвергался репрессиям, однако и после ХХ съезда КПСС не был полностью реабилитирован. В 60-е годы он мог работать в провинции и даже публиковаться, но ему не разрешали жить в Москве и Ленинграде, что крайне ограничивало возможности работы и научного общения. Когда Андропова только назначили председателем КГБ, несколько литераторов сумело добиться у него приема. Андропов внимательно выслушал доцента филфака МГУ В. Турбина и немедленно распорядился принести ему «Дело» Бахтина. Бегло просмотрев содержимое принесенной ему папки, Андропов обещал помочь. Чрез пару недель 72-летний и уже тяжело больной ученый получил возможность вернуться в Москву. Но никто не знал, каким образом устроить в столице жизнь Бахтина и его семьи. Однако оказалось, что об этом уже позаботились. Встречавшие Бахтина неизвестные молодые люди помогли ему сесть в машину и отвезли в Кремлевскую больницу, где он лечился больше месяца. Ему были предоставлены работа и квартира. Через несколько лет вышел в свет сборник его статей. А еще он смог завершить большой труд о творчестве Франсуа Рабле. В 1975 году Бахтин умер, и, как подчеркивает Р. Медведев, он ушел из жизни окруженный вниманием и уважением, и сегодня все признают его одним из классиков русской литературы.

Своеобразную оценку отношениям Андропова с интеллигенцией дает пресс-секретарь Горбачева Андрей Грачев, многие годы работавший в аппарате ЦК КПСС: «По ряду личных качеств Андропов и впрямь лучше подходил для “работы” с интеллигенцией, чем такие “профессиональные” идеологи, как Суслов, Зимянин или заведовавшие отделом культуры ЦК Петр Демичев и Василий Шауро, не имевшие авторитета в творческой среде люди, отслужившие свой должностной срок в кабинетах и президиумах торжественных собраний и игравшие, в сущности, роль идеологических надзирателей, “комиссаров”, приставленных к несознательным деятелям искусства… Напротив, Андропов даже в роли хозяина зловещего КГБ внушал интеллигенции наряду со страхом и определенное уважение масштабностью личности, трезвостью и откровенностью суждений, а также репутацией аскетичного ригориста. В чем-то, по видимому, Андропову даже помогала его малопочтенная должность: председателю КГБ не было нужды опускаться до примитивной демагогии, без чего не могли обойтись из-за служебных обязанностей идеологические руководители ЦК. Он мог позволить себе вести себя прямее и честнее, хотя явно жестче и суровее своих собратьев по Старой площади»[41].