Без воды - Теа Обрехт

И не успел я это подумать, как ты, словно почувствовав мое желание, выплюнул здоровенный ком белой слюны, так что мальчишка, державший тебя в поводу, испуганно отскочил. Затем из твоей пасти могучей волной вырвался леденящий кровь вопль, ты ринулся вперед, с легкостью прорвав их хлипкий заслон, и птицей полетел по заросшей шалфеем равнине.

* * *

Вряд ли они преследовали нас более пяти миль. Я, конечно, не был в этом уверен, потому что никак не мог оглянуться и посмотреть; я был вынужден сидеть прямо и видел только то, что впереди. Ты, надо признать, проявил прямо-таки дьявольскую сообразительность, стараясь как можно скорее уйти от погони и сразу ринувшись в глубь безлюдной выжженной пустыни. Вскоре горизонты вокруг стали расплываться и исчезать в дрожащем мареве. Я впал в беспамятство, а когда очнулся, те далекие столовые горы были уже гораздо ближе, а окружавшие их черные утесы на фоне голубых небес были ярко освещены закатными лучами. Постепенно яркие цвета бледнели: красные тона сменились золотистыми, затем серыми и, наконец, черными. Передо мной в темноте продолжала гордо плыть твоя голова на высокой шее, тоже казавшаяся одной из черных теней, выступившей на передний план на фоне широко раскинувшегося звездного неба.

– Хороший ты парень, Берк, – с чувством сказал я, не будучи уверенным, что говорю это вслух. Впрочем, ты чуть прянул ушами – значит, все-таки услышал мой голос.

Навстречу нам уже занимался бледный рассвет, когда ты остановился, чтобы напиться из горного ручья. Я просунул палец под веревку, пытаясь хоть немного ее ослабить, но она оказалась затянута слишком туго, а сил у меня в руках совсем не осталось. Так что мне пришлось лишь слушать чарующий лепет воды у нас за спиной, когда ты, напившись, поднялся и пошел дальше. Довольно долго я слышал лишь мерный топот твоих ног по пыльной тропе. Когда мы наконец выбрались из кальдеры, я увидел вдали цепочку огоньков. Там, видно, был очередной лагерь старателей, и я попытался прохрипеть: «Туда, Берк. Иди туда». Ты снова прянул ушами, и вскоре расстояние до тех желтых огоньков заметно сократилось. Я надеялся, что если нам все же удастся добраться до этого лагеря, то кто-нибудь – кто был это ни был – непременно срежет мои веревки и спустит меня на землю. Мы прибыли туда как раз в тот момент, когда люди начинали просыпаться и вставать; многие выходили из палаток по большим и малым делам, а у костра сидел мальчишка лет тринадцати с прямыми гладкими волосами и выводил на своей костяной дудочке какую-то безрадостную мелодию. Рядом паслись лошади, которые, естественно, забеспокоились, почуяв тебя, а мои слабые попытки поздороваться и что-то объяснить потонули в гаме, поднятом лагерными собаками. Начался переполох, а затем и стрельба. Ты сразу бросился под деревья и, укрывшись в их тени, помчался вдоль ручья. Через какое-то время голоса людей, лай собак и стрельба стихли. Видимо, я снова потерял сознание, а когда очнулся, то сразу почувствовал острую боль в груди. Мы стояли на берегу молочно-белой реки, за которой кудрявились купы деревьев, похожие на летние облака.

Нам еще не раз доводилось миновать другие стоянки, другие города, но мы всегда обходили их стороной, не решаясь приближаться даже к неверному огоньку костра, разожженного усталыми путниками. Нам очень хотелось передохнуть, и иногда ты сам устремлялся к людям, а иногда так и оставался в пустыне, выгибая назад шею, сочувственно фыркая и пытаясь меня увидеть. А потом нас стал преследовать некий ужасный запах. И порой, когда ты заходил в ручей и склонял голову, чтобы напиться, на берег слетал какой-нибудь стервятник с голой головой, садился неподалеку и ждал.

Однажды следом за отступающей грозой с ливнем мы вошли в небольшой городок на равнине и в темноте прошли по главной улице из конца в конец. На ее покрытой выбоинами поверхности дрожали озерца света, падавшего из окон. По-моему, я даже попытался крикнуть что-то вроде: «Привет, salaam, hola!» – и ты тут же насторожил уши. В одном из окон дрогнула занавеска. Потом дверь приоткрылась, и на крыльце появилась тонконогая девчушка. Она стояла в ослепительно-белой ночной рубашке, одной рукой держась за засов на двери, и смотрела на тебя.

Она боится, подумал я, она даже с места сойти не решается. Однако она все же решилась и, мягко ступая босыми ножками, направилась прямиком к нам. Я подумал, что в такой темноте мы должны были казаться ей всего лишь тенью. Вот сейчас она сделает еще несколько шагов, услышит мой голос, сорвется с места, бросится в дом и приведет своего отца. Но девочка остановилась посреди улицы, приподнявшись на цыпочки и слегка покачиваясь. «Маленькая, – сказал я, – все хорошо, не бойся».

Я никогда не узнаю, что в эти мгновения заставило тебя шевельнуться и выпрямиться. Девочка тут же развернулась и бросилась обратно к дому, не слыша моих призывов.

Ну а ты ровным шагом проследовал через весь город и покинул его пределы, вновь погрузившись во тьму, и долгое время шел, не останавливаясь.

Хищные птицы теперь следовали за нами от водопоя до водопоя. Нахохлившись, они сидели на верхушках деревьев, похожие на черные колокола, но настроены были решительно, так что даже ты, Берк, порой не мог их с себя стряхнуть. И все-таки я продолжал надеяться; думал: а вдруг тебя все-таки занесет в какой-нибудь лагерь, где люди не начнут сразу стрелять, а просто разрежут мои веревки, снимут меня и дадут напиться. Мне было слышно, как плещется вода в моей фляжке, висевшей на луке седла. «Ш-ш-ш, ш-ш-ш», – шептало во мне желание Донована. Мне было почти все равно, что со мной будет дальше. А вот то, что со мной было в прошлом, мне бы очень хотелось видеть более ясно.

И вот вскоре как-то утром я почувствовал, что совершенно пришел в себя, и все случившееся показалось мне просто ужасным сном. Вот же он я – стою рядом с тобой и никак не могу вспомнить, как мне удалось освободиться от своих пут и слезть с седла. И почему-то все вокруг казалось каким-то мягким, расплывчатым и далеким, словно я смотрел из-под воды. Вдруг в этом полумраке я увидел, как ты проходишь мимо меня, а с твоего седла безжизненно свисает чья-то серая рука, и понял: это же моя собственная рука!

Я окликнул тебя, хотя понимал, что ты больше уж не прянешь ушами на звук моего голоса. Я стараюсь не особенно часто вспоминать те мгновения, когда я смотрел, как ты начал подниматься на холм без меня. Правда, далеко ты не ушел и вскоре остановился, с беспокойством поворачивая в разные стороны свою крупную голову и пытаясь увидеть, что ты оставил позади. Что-то тебя беспокоило; но чувствовал ты лишь мое отсутствие, а не мою живую руку у себя на шее и не мой живой голос, заставлявший трепетать твои уши. Потом ты отвернулся и продолжил подниматься на холм.

Что еще мне оставалось? Только последовать за тобой, продолжая тебя окликать.

Не могу сказать, как долго потом нас носило по этим пустынным краям. Достаточно долго, наверное, раз ты успел поседеть от старости, а кактусы чолла, вцепившиеся в шерсть у тебя на ногах и боках, успели пустить там корни и начать расти. За это время птицы не раз вили гнезда в складках моего синего мундира, высиживали птенцов, умирали, и на смену им прилетали новые птицы. Я знал, что мертвые должны быть повсюду вокруг нас, но почему-то никого из них не видел. А видел я только живых в их далеких городах, желтые огоньки которых, некогда такие редкие, год от года становились все ярче и все чаще освещали наш путь в темной ночи. Мне становилось очень грустно, когда я их видел. Ведь где-то там, в одном из таких городов, стареет Джолли. И, возможно, Труди по-прежнему с ним рядом; и Амелия тоже; а может, и другие дети, чьи безликие тени снуют вокруг их дома, который мне становилось все трудней припоминать. Возможно, мой друг тогда действительно отправился домой, решив, что я стал жертвой собственной старой привычки от всех убегать – вечно убегать, убегать все дальше, дальше и дальше. А может, он, как и ты, почувствовал, что меня больше нет в этой жизни, и теперь говорит обо мне как о человеке из своего далекого прошлого. Возможно, рассказывает обо мне своим детям. Или, может, вспоминает меня вместе с Джорджем, который теперь-то уж наверняка должен был приехать к нему в гости из Калифорнии, чтобы вместе с ним посидеть у очага и назвать меня по имени как живого среди моих живых собратьев.