Без воды - Теа Обрехт

– Это просто верблюд, Тоб.

– Что значит «просто верблюд»?

– Ну, просто очень большая лошадь. В точности как ты и говорил.

– Я тебе не верю.

– Тогда открой глаза.

– Нет. Он ужасно пахнет!

– Это потому, что он был очень-очень старый.

Нора попыталась уговорить сынишку подойти ближе, но Тоби продолжал пятиться, пряча лицо в сгибе локтя. В конце концов она взяла его за руку, и сама потихоньку подвела к тому месту, где в зарослях шалфея лежала большая верблюжья голова, а потом опустила раскрытую ладошку сына на мягкую и густую курчавую шерсть.

– Значит, он настоящий? – спросил он.

– Конечно, настоящий.

Пальцы Тоби нащупали верблюжьи уши и мощные надбровные дуги.

– А что этот верблюд здесь делает?

– Не знаю. Правда, не знаю. Но он, мне кажется, издалека пришел и долго-долго был в пути.

Тоби согласился открыть глаза и посмотреть на верблюда только после того, как вернулся в дом, поднялся наверх и, чувствуя себя в полной безопасности в комнате Роба, высунул голову в окно. Нора, прикрыв рукой глаза от солнца, подняла голову и посмотрела на сына. Он стоял на цыпочках, но все равно снизу ей была видна только его головенка, а за спиной у него была та комната, где раньше обитал Роб, со всем ее невероятным беспорядком, разбросанными рубашками и древесной стружкой, и эта комната, словно некая прежняя жизнь Роба, сейчас следила за действиями Тоби и ждала, что он скажет, когда откроет щеколду и увидит все собственными глазами.

Высунувшись наружу, Тоби скорчил недовольную рожу и заявил:

– Он совсем не похож на тех, что в книжках рисуют.

– Ну, – пожала плечами Нора, – рисунки вообще редко похожи на настоящих животных.

– А что это у него на спине, мам?

– Седло.

На таком расстоянии ездок в седле казался Тоби, должно быть, всего лишь неким расплывчатым пятном. Тоби прислонился бритой головой с чуть отросшим ершиком волос к оконной раме, и Нора с легкостью представила себе, каким он станет лет через десять – наверное, будет примерно того же роста, что и Роб, а может, и немного повыше. Если, конечно, они останутся здесь. Если она уступит Крейсу и ее сыновьям разрешат вернуться. А ведь когда-нибудь Тоби наверняка захочет получить эту комнату в свое полное распоряжение, чтобы иметь возможность, выглядывая из окна, вспоминать, как его мать стояла над своей странной, совершенно невозможной «добычей», и это было самое невероятное событие в его жизни, тем более ценное, что его старшие братья все это пропустили, и он, Тоби, вскоре останется единственным живым хранителем памяти о том, что случилось в тот день.

Тоби показал в сторону дороги и крикнул матери:

– По-моему, к нам Док едет!

– Это хорошо. Поскорей приведи бабушку в приличный вид и покорми ее завтраком.

Когда Тоби исчез из окна, Нора снова повернулась к мертвому человеку.

Что же ей теперь с ним делать? Вся ее уверенность, возникшая за несколько последних минут, тут же куда-то улетучилась. И вместо нее осталась пустота. Она вдруг вспомнила, что тело Эммета сейчас валяется где-нибудь в забытом богом ущелье, а над ним только безоблачное небо, даже хищные птицы уже разлетелись и сидят поодаль, ожидая, когда какой-нибудь случайный прохожий расстегнет на нем куртку и поинтересуется содержимым его карманов и его жизни – кто он и откуда? – и, конечно же, найдет ответ. Но ответ этот будет известен только тому прохожему. Все равно что никому.

Нора вытащила нож и принялась срезать веревки с тела мертвого. Он выпадал из своих пут по кускам: первыми выскользнули голень и бедро. Брюки на нем казались белыми от слоя птичьего помета, обшлага штанин донельзя обтрепаны. Поработали, конечно, и многочисленные муссоны. Разрезая веревки, Нора заметила, что рука мертвого, еще при жизни сунутая в карман, выскользнула оттуда и мгновенно раскрошилась. Однако она успела увидеть, куда упали желтоватые фаланги пальцев, и знала, куда ей потом возвращаться, чтобы собрать его целиком.

Док уже огибал излучину, красная пыль, поднятая его лошадьми, стояла над дорогой, то и дело взвиваясь ввысь двумя длинными перьями, когда колеса подпрыгивали на очередной колдобине. До них он доберется через несколько минут. Спрыгнет с козел, привяжет лошадей и станет делать вид, что между ними все как прежде, что вчера они вовсе не расстались как чужие люди, почти как враги. Возможно, он даже притворится, что ему вовсе не требуются ответы на те вопросы, которые так занимали его вчера. Он молча последует за Норой туда, куда она его поведет, – в амбар, и там его сдержанность и холодность тут же исчезнут. И как только Джози будет благополучно переправлена наверх, они вместе попытаются решить новую, совершенно невозможную проблему, возникшую в жизни Норы, и будут обсуждать различные решения до захода солнца, и Док будет, как всегда весьма эмоционально, сыпать предположениями и догадками, восклицать и чертыхаться, а потом, утратив терпение, все же вернется к самому главному вопросу: о газете. Каков же будет ее ответ сегодня вечером? Ведь в третий раз он ее просить не будет.

Когда все веревки были обрезаны, Нора взялась за лацканы мундира и вытащила из седла на землю то, что осталось от всадника. На дне седла остался только слой сосновых игл и потеки смолы. Боковые стенки были вытерты до блеска телом покойного, казалось, он всю жизнь только и занимался тем, что непрерывно их полировал. Она расстегнула мундир и покрытую пятнами пожелтевшую рубаху. Он был там, внутри, – по крайней мере, большая его часть. Сухая кожа растягивалась как бинт. Одна рука, одно плечо. Зияющая яма на месте живота. Торчащие вокруг нее тазовые кости.

Она выпрямилась, и от этого движения у нее закружилась голова. Ее вдруг охватила страшная усталость, и она поняла, что нужно отдохнуть.

Карманы мертвого были пусты. В чересседельной сумке она нашла только слипшиеся и пропитанные водой бумаги – наверное, документы, – но текст на них давным-давно расплылся, а верхние края страниц были покрыты желто-коричневыми пятнами. Никаких знаков различия, никаких ярлыков, никаких украшений у мертвого не было.

К тому, что еще осталось от фигурной луки седла, была привязана жестяная фляжка с каким-то знаком безымянного полка в виде непонятных пересекающихся символов. Нора отцепила ее и услышала – что было поистине невообразимо! – мелодичный плеск воды.

Крышка фляжки, до сих пор стойко сопротивлявшаяся всем напастям, в ее руках буквально рассыпалась, когда она всего лишь попыталась удовлетворить свое любопытство, смешанное с неверием. Да, внутри на фоне темных внутренних стенок сверкнула вода – ее было совсем немного, но она там была, и она пела там, в темноте. В этой воде чувствовались дожди и реки. В ней был привкус железа и соли. Сколько же лет, думала Нора, он носил эту фляжку с собой? Стоило ей встряхнуть сосуд, и вода в нем снова запела веселым чистым голосом – так поет вода, вольно текущая туда, куда ей нужно. Где-то позади нее, над нею слышался голос Тоби. Он что-то у нее спрашивал, задавал какой-то вопрос. У нее пока никаких ответов не было. Однако, когда она поднесла фляжку к губам и сделала глоток воды, она вдруг увидела все, да, все – увидела дом, их дом, их столовую гору, их ручей с бегущей в нем водой; увидела море и на берегу моря множество каминных труб; увидела койота в зимней шубе, и длинную ровную дорогу, и цепочку каких-то бесформенных теней, и толпы людей вокруг, которые над чем-то смеялись, нет, просто смеялись вместе; увидела какую-то девочку с протянутой рукой, маленькую, тонконогую, настоящее дитя пустыни; увидела воду, много воды – ревущие реки, вырывающиеся из тесных каньонов, разливающиеся по равнинам, падающие с утесов, впадающие в соленое-пресоленое море какого-то странного темного цвета; а потом снова увидела свой дом и рядом с ним в глубокой яме – нет, в могиле, – этого верблюда и его всадника, да, они были похоронены в одной могиле в зарослях кустарника, и вдруг сверкнула ослепительная вспышка фотоаппарата, и какой-то прохожий крикнул ей, Норе: «Эй, скажите, это то самое место?» – да, это то самое место, и оно останется тем самым местом – пока не перестанет существовать; и ее дом останется тем же самым – пока там будет вода; если же воды не будет, то не будет ни дома, ни газеты, ни самого города – ничего не будет, нигде, куда ни пойди; но потом будет какой-то другой город, какой-то другой дом в каком-то другом месте; какой-то новый дом в Вайоминге, и там будет Ивлин – Ивлин, в конце концов, все-таки будет с нею вместе в этом новом доме; и Тоби тоже будет с нею, сперва маленький Тоби, по-прежнему складывающий башни из камней, потом Тоби постарше с отросшими волосами, которые станут каштановыми, а не светлыми, как она думала; и новый Тоби с каштановыми волосами будет читать книги, а потом уедет в Денвер из их нового дома, а Нора и Ивлин останутся одни; а еще она увидела Десму, как всегда, размахивающую топором; Десму, повешенную на ветке дерева, а может, сидящую в качалке на веранде; и Роба она увидела, такого современного преуспевающего молодого мужчину, который все ходил вокруг, все прятался от нее среди тех камней, похожих на гоблинов, а потом размеренной походкой входил в ворота фермы Санчесов, одетый в воскресный костюм и с револьвером в руках; Роб кружился с Джози вокруг какого-то дерева, а Джози, Джози, Джози так и осталась навсегда с искалеченной ногой и вынуждена была носить особую обувь; а еще ей пришлось постоянно носить очки и мучиться от головокружений; да, Джози придется вечно страдать от головокружений, зато она останется жива и сможет потом рассказывать, как ее затоптал верблюд; а еще Нора увидела Джози и Роба в каком-то далеком городке, в какой-то незнакомой церкви, где на них дождем сыпались рисовые зерна; а потом у них родился ребенок, нет, двое детишек; и она увидела некий дом где-то далеко-далеко на синем севере, и в доме был обитый фетром письменный стол и на нем разложены карты Таро, и седеющий Роб в рабочем комбинезоне возился на подъездной дорожке с каким-то новым, незнакомым Норе, хитроумным приспособлением; и Долана она увидела – сперва маленького Долана, который так любил сидеть, опустив подбородок на сложенные руки, и следить, как темнеет шелковый свет, струящийся в окно; потом Долана, который у огня зашивает рану на руке брата, и у него у самого руки тоже перебинтованы; а потом она увидела, как Долан идет рука об руку с какой-то темноволосой женщиной по большому городу, должно быть, Сан-Франциско; и себя Нора тоже увидела: она мчалась на поезде мимо поющих вод; да, она ехала на поезде к Долану, чтобы у него в доме качать босой ногой колыбель маленькой торжественно-мрачной новорожденной девочки; потом она увидела Долана и эту девчушку в каком-то зеленом парке, нет, во дворе церкви, и девочка клала на землю цветы; а потом эта девочка, но уже постарше, махала Долану со ступеней школьного крыльца; Нора видела, как покрытые шрамами пальцы Долана заплетают этой девочке-школьнице длинные косы; а еще она видела себя в каком-то новом доме, то одну, то с Эмметом – и Эммет был седой, старый, он старел вместе с нею, как Ивлин росла и взрослела с нею рядом; Эммет бродил из комнаты в комнату в своих шлепанцах, Эммет держал ее за руку во сне, и спали они вместе; и Ивлин она тоже видела; Ивлин – в их новом доме; Ивлин двадцатилетнюю, Ивлин тридцатилетнюю, Ивлин, едущую на поезде в Денвер, Ивлин в театре на соседнем с Норой кресле, Ивлин, едва сдерживающую слезы, когда Тоби, шатен Тоби, стоя на сцене, кланяется аплодирующей публике, затем неторопливо покидает освещенную софитами сцену и исчезает за кулисами вместе с каким-то высоким молодым человеком; а потом они с Ивлин сидели на кухне, и рука Ивлин покоилась в ее руке, и Эммет выходил вместе с Ивлин на веранду, и они там смеялись чему-то, и это была веранда их нового дома, их, но не этого, совсем не этого; их новый дом был построен совсем не здесь, в тех местах не было такой иссушенной, насквозь прожаренной солнцем земли, где тот верблюд и его наездник спали бок о бок под ее толстым слоем; там не было этого дома с опорным столбом, на котором Эммет написал те слова; дома, где они когда-то жили и действительно были счастливы, – и все это Нора видела, да, все-все.