Буря на Эльбе - Мириам Георг

он, затягиваясь сигаретой. Он все равно попадет в ад, какое значение имела еще одна ложь.

– Но это нечестно! – плакала Грета. – Ты не можешь просто бросить меня!

– О да, и когда в последний раз жизнь была к тебе справедлива? – Йо уткнулся носом в ее волосы, но тут же отпрянул, уловив прогорклый запах. – Прости, Грета, дорогая, я не дам тебе пропасть. Но с нами все кончено. Может быть, с ней ничего не получится, но я должен хотя бы попытаться. Кроме того, Фриц ведь скоро вернется, не так ли? – Йо понял, что у него уже заплетается язык.

Она кивнула.

– Да, он скоро вернется, – прошептала Грета.

– Ты же знаешь, я сейчас по уши в делах. У меня просто нет сил на двух женщин. – Он глупо ухмыльнулся, и она скривилась – Это была просто шутка. Я закажу нам еще пива. – Йо поднял руку и кивнул Пэтти. – Это не конец света, – сказал он, улыбаясь. – Мы должны радоваться, что все продолжалось так долго и Фриц нас не поймал.

– Да, – тихо сказала Грета, глядя в пол. – Это верно. Мы должны быть рады.

В этот момент кто-то похлопал его по плечу.

– Слышал, Йо. Что можешь сказать?.. Это ужасно.

Йо повернулся и посмотрел в лицо крановщика, которого он знал мимолетно по работе и хорошо по пабу.

– Ты знаешь подробности? Наверное, судно уже пришло? У нас тоже все парализовало из-за чертовых работ по тушению пожара.

Мужчина хмуро посмотрел на него.

– Я имел в виду… Фите, – ответил он, запинаясь, и Йо замер. – Разве ты еще не знаешь? Он ведь был в котле.

Фите был жив. Это была хорошая новость. Но огонь сжег его кожу, опалил волосы. Во время взрыва его отбросило на бетонную балку, и он сломал несколько ребер. На восстановление уйдут месяцы, а может и годы. Если он выживет.

Когда после нескольких часов расспросов в порту Йо наконец оказался у его постели, Фите мирно спал, накачанный наркотиками.

Но скоро наступит момент, когда его друг будет корчиться от боли. Такие ожоги даже самое лучшее в мире средство не могло обезболить надолго. Йо опустился на стул рядом с кроватью Фите и закрыл лицо руками. Возможно, он больше никогда не сможет работать.

Йо поехал к Олькерту и попросил его, как раньше за Пауля Хер-дера, поддержать своего раненого друга. И, как и тогда, тот рассмеялся ему в лицо.

– Он работал на вас, – устало сказал Йо. – Он заслуживает того, чтобы о нем заботились!

Олькерт сидел за своим письменным столом во дворце и с интересом слушал его. С тех пор как Йо узнал, что его отец погиб за этого человека, он возненавидел его еще больше, чем прежде. Но никому не было пользы, если бы он позволил этой ненависти победить сейчас. Олькерт сложил кончики пальцев вместе.

– Это был бы опасный прецедент, если я заплатил ему больше, чем предусмотрено фиксированной ставкой для таких случаев.

Йо фыркнул.

– Да он так и месяца не протянет!

Олькерт кивнул.

– Но вряд ли ты можешь требовать, чтобы я теперь всю жизнь отвечал за этого человека. Работа всегда сопряжена с риском. И я не буду играть на руку социалистам и их нелепым требованиям о повышении страховки и оплаты больничных, поступаясь своими принципами и делая именно то, что они требуют. Кстати, что это за история с твоими громкими речами в пивных о забастовках и повышении зарплаты?

Йо молча стоял и смотрел на него.

– Ничего, – наконец сказал он. – Я не знаю, о чем вы говорите.

Олькерт некоторое время смотрел на него, словно взвешивая, стоит ли ему верить. Наконец он вздохнул.

– Хорошо. Потому что это ты. Но это останется между нами, слышишь? Не то пойдут слухи. Я дам тебе тройную единовременную выплату. Этого должно быть достаточно.

По дороге домой в поезде Йо скрипел зубами от злости. Олькерт был ярким представителем системы угнетения. Они не хотели отдавать ни пфеннига, богатые толстосумы. Люди умирали, работали до изнеможения ради их дорогих особняков, шикарной одежды. Взамен они не получали ничего. И даже утроенное ничто оставалось ничем.

Это должно было укрепить веру Йо в рабочее движение, сделать его еще более яростным, еще более решительным. Но он чувствовал лишь усталость. «Мы никогда ничего не добьемся, – думал он, устало глядя в окно и прижимаясь лбом к стеклу. – Какой смысл во всем этом? В конечном итоге, те, у кого есть деньги, всегда выигрывают».

Зильта определила Зеду в женский приют. Эмма и Рут с сочувствием ухаживали за апатичной молодой женщиной. Но по лицу Зеды Зильта поняла, что их усилия были тщетны. Зеда больше не ела. Она больше не разговаривала. Она молча сидела на своей кровати и раскачивалась взад-вперед, с отрешенным взглядом сжимая маленькую вязаную рубашку Отто.

– У нее больше нет желания жить. – Герда, которая пришла навестить ее, печально покачала головой. – Бедняжка, у нее не осталось сил. Как все это ужасно!

Она никогда не оправится, подумала Зильта. По глазам Зеды было видно, что ее сердце разбито.

В конце концов она все рассказала Альфреду. Потрясение было слишком велико, чтобы справиться с ним в одиночку. В отличие от нее, охваченной парализующим горем, он сначала был шокирован, а затем пришел в ярость. Альфред сообщил об Элизабет Визе в полицию, и через некоторое время ее арестовали. Когда в Гамбурге дело получило широкую огласку, появились и другие люди, отдавшие своих детей на попечение этой женщины. Было начато расследование, и хотя Элизабет Визе все отрицала, были найдены доказательства, подтверждающие слова ее дочери и обвинителей. В ходе скорого публичного судебного разбирательства ее приговорили к смертной казни на виселице. Паула, однако, исчезла, и ее больше никогда не видели в Гамбурге.

В тот день, когда Зеда узнала о приговоре, она навсегда исчезла из приюта. Она ничего не взяла с собой. Ни маленький чемоданчик с немногочисленными пожитками, ни вязаную рубашку Отто – единственное, что осталось у нее от сына. Зильта знала, что это значит, еще до того, как прочитала письмо, которое Зеда оставила для нее на подушке.

Развернув его дрожащими пальцами, она уже ожидала этих слов. Но до сих пор они причиняли ей боль. Зеда винила ее семью во всем, что произошло. Она не говорила, что сведет счеты с жизнью, но в этом и не было необходимости.

Некоторое время Зильта просто сидела, молча глядя перед собой, прислушиваясь к отголоску вины, который звучал внутри нее и который, как она