Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер

Я хотел было простереть его и далее, но угодил в опасность через воображаемое обладание потерять истинное, а именно — своего друга.

Я был единственный, кто в тот вечер не разделял искренне всеобщего веселья. Уста мои улыбались, но в сердце схоронилась смертная тоска.

В глазах у меня стояли слезы, и я ничего не мог различать. Когда Каролина взглядывала на графа приветливо, я чувствовал, будто острый нож вонзается мне в сердце, и при каждом ее ласковом жесте у меня стеснялось дыхание. Я смеялся, притворяясь, будто бы слезы мои выступают от смеха, стараясь дышать свободно, как при естественной веселости.

Но граф заметил странную перемену во мне. Он мало участвовал во всеобщем опьянении весельем и потому не утратил наблюдательности. Один раз, стараясь снискать мое расположение, он протянул мне руку через стол. Я взял ее, но не смог бы пожать, даже если бы мне это стоило жизни. Моя веселость была слишком принужденной, слишком бравурной; я удивлялся, что не все это заметили.

— Милый маркиз, — спросил он, когда мы вновь остались одни, — что с вами?

Я сидел на софе, забившись в угол, против обыкновения молча и, чтобы скрыть слезы, глядел мимо графа в окно, где только что показалась бледная луна. Тягостные сцены прошлого вновь представали перед моим мысленным взором, и я с грустью подумал о том, насколько скорби перевешивали в моей жизни радость. Иногда воспоминания заставляют нас вновь остро почувствовать все, что мы пережили и от чего теперь страдаем, все наши страхи и желания предстают перед нами с новой силой, вместе с нашими надеждами и ожиданиями. Так розы тонут в слишком бурном потоке и камушки вымываются со дна.

В тот миг я видел, что не одни только радости вплетены в поток моей жизни, и как же мне было не страшиться будущего после такого начала? Не отдавая себе отчета в истинной причине моего печального настроения, я чувствовал, что оно отравляет все мои ожидания и душит надежды. Душа моя как никогда предавалась отчаянию, охваченная сильной, необоримой страстью, еще не осознавая ее первых мучительных судорог.

Я едва ли слышал, что спрашивает граф, однако заметил, как укоризненно он покачивает головой.

— Вы не перестали плакать, любезный Карлос? — спросил он меня вновь. — Я серьезно опасаюсь за ваше здоровье!

— Да, — ответил я машинально. — Полагаю, вы правы; здесь, слева, у меня что-то болит.

Граф улыбнулся моему признанию, развеселился и сказал:

— Тем хуже, Карлос, потому что болезни на этой стороне неизлечимы.

Он ожидал, что я приму участие в его веселой шутке и таким образом открою наполовину свою тайну. Но я ничего не отвечал, и тогда он взял другой тон:

— Скажите ради Бога, маркиз, что с вами происходит? Вы так переменились за этот вечер! Думаете, я не заметил ваших слез, которые вы под видом смеха пытались скрыть; вы ни разу не пожали мне руку, которую я вам так часто и с искренним дружелюбием протягивал!

— Ах, прекратите, пожалуйста, любезный граф, я вправду занемог.

— В самом деле? Наверное, болезнь овладела вами с тех пор, как я в первый раз за все время почувствовал себя здоровым?

— Милый граф, прошу вас не быть пристрастным. Видит Бог, сегодня мне такое не перенести.

— Не быть пристрастным! — воскликнул он с изумлением. — Я слышу от вас этот упрек в первый раз. Я так долго был несчастлив, но оставался беспристрастным, — следовательно, причина кроется в моем счастии! И все же, — добавил он, смягчившись, — неужели вы считаете меня столь ненаблюдательным, полагая, что я мог не заметить, на кого вы чаще всего смотрели?

— И на кого же?

— То на мою соседку, то на меня! Слезы в ваших глазах не могли угасить жара вашей ревности.

— Жара ревности, говорите вы? Ради Бога, я не понимаю, что вы имеете в виду.

— О, как полностью, как неузнаваемо переменился Карлос! Это ли мой Карлос, которого я боготворил, в котором находил идеал, соответствующий всем моим мыслям; мой ангел-хранитель, наперсник всех моих глубочайших тайн и сокровеннейших мыслей; образец для подражания, в котором видел я собственное улучшенное отражение? С его помощью оставил я ложе опасной и тяжелой болезни, и вот он не желает даже порадоваться плодам собственного труда!

— Я не заслужил твоих упреков, Людвиг. Клянусь Богом, никогда не любил я тебя крепче, как в сей несчастный миг. Но ты прав. Я болен, очень болен — и не узнаю себя больше.

Тут я едва не задохнулся от подступивших к горлу слез. Я не плакал, мои сухие глаза горели, и пульс с каждым ударом становился все горячей. Жар охватил все мои члены, и на меня напала частая необоримая дрожь. Никогда еще я не подмечал у себя подобных симптомов, никогда еще теснящие грудь ощущения не приводили к конвульсиям всего тела. Граф с изумлением наблюдал за моим состоянием, которое я без успеха силился преодолеть. Я пытался с ним заговорить, но лишь стучал зубами в лихорадке, произнося отдельные сбивчивые слова; я желал бы броситься ему на грудь, но почти в бессознании склонил голову на софу.

— Что за необъяснимое явление! — воскликнул граф. — Неужто вы действительно заболели? Милый маркиз, не хотите ли вы, чтобы я пригласил врача?

Я, сам ужасаясь своей лихорадке, попросил его смешать в стакане немного воды с вином, так как во рту у меня пересохло и я мог только с усилием шевелить одеревеневшим языком. Он дал мне его тут же, и напиток освежил меня.

Он подсел ко мне ласково, чтобы носовым платком отирать мне холодный пот, крупными каплями катившийся со лба.

— Придите в себя, пожалуйста, милый граф, — повторял он. — Вот увидите, все еще будет хорошо. Ты знаешь, — добавил он, — сколь мало значит для меня моя жизнь. Если в ней нет никакой пользы для тебя, не следует ли мне уступить тебе мое счастье?

— Ах, Людвиг! — воскликнул я устало. — Лучше тысячекратные упреки или даже смерть, чем сей божественный дар. Я не заслужил его.

В отчаянии я попытался высвободиться из его объятий. Но он крепко держал меня.

— Если не заслуживаешь ты эту любовь, этот нежнейший дар, что тогда тебя достойно?

— Скажи, могу ли я поверить, что ты не испытываешь ненависти к сопернику?

— К сопернику? Наконец