Зултурган — трава степная - Алексей Балдуевич Бадмаев

не за свое кровное радел, да не утерпит, бывало, выговорит такому же пастуху, как он сам, если тот поленится перегнать стадо на свежую травку или задержится напоить овечек в жару…

— Скотина — тоже душа живая, — увещевал он напарника. — Есть, пить хочет…

Лиджи восседал на колхозной копне, будто на ковре у себя дома. Бортха рядом и деревянная чаша. Ощерив крупные зубы в деланной улыбке, он знаком приглашал Бюрчю приложиться к чаше с аракой.

Смолоду Лиджи считался во всем роду Чоносов самым дюжим. Тучный, в шесть пудов весом, но был необыкновенно проворен и побеждал в единоборстве любого. Этот толстяк вскакивал на необъезженного коня с такой ловкостью, что молодые только ахали от удивления. Сграбастает кого цепкими толстопалыми лапищами, не отпустит, пока противник не запросит пощады.

Как-то подвыпив в кругу гостей, Лиджи попытался вставить слово в застольную беседу, и вышло это на редкость нелепо. Гости взорвались смехом. Бергяс не стал потешаться над младшим братом, сказал строго:

— Сила есть, ума не надо!.. Бог не может наделить одного человека сразу двумя достоинствами.

И поучил и защитил от насмешек.

Сейчас Лиджи под шестьдесят, но сам он еще не замечает в себе старости, хотя лицо его потемнело и осунулось, а на темени разрослась большая плешь.

Бюрчя привязал своего коня рядом с конем Лиджи, сладко похрустывавшим сеном, и пробормотал привычное «мендевт» своему бывшему хозяину.

— Здравствуй, Бюрчя! — раздельно и громко крикнул Лиджи с копны. — Лезь ко мне, здесь посуше… Хвати глоток с устатку!

— Благодарствую! — недовольно ответил Бюрчя. — Забыл, что ли, не пью!

— Все пьют, а Бюрчя отказывается, — насмешничал Лиджи. — Ты же сейчас большой человек, колхоз чилян![74] А раз так — должен быть сильным! Понимаешь, сильным! А откуда силы взять, если не пить чай и араку?

— Зачем мне лишняя сила? За отарой ходить силы достанет… А бороться на кругу — мои годы вышли! — с неприязнью проговорил Бюрчя.

— А-а, боишься? — захохотал во всю глотку Лиджи. — Силы нет, а пришел драться! Прогонять меня пришел от скирды? Да я вас всех с грязью смешаю, и тебя, и твоего зятя!

Бюрчя молчал, раздумывая: вступать ли ему в дальнейшие разговоры с пьяным человеком. А Лиджи, подняв лежавший рядом прутик конского щавеля, сломал его о колено, сложил прутик вдвое и снова сломал, и, когда остались одни обмусоленные обломки, протянул их Бюрче.

— Вот что сделаю с тобой и Бамбышем!

У Бюрчи дыхание зашлось от негодования. Коленки его противно задрожали. Калмыки говорят: «Выложенный верблюд боится мертвого верблюда-самца». Для Бюрчи нынешний Лиджи значил не больше, чем тот самый верблюд-кастрат. Лиджи только на словах страшен, только на словах его спесь. Но ведь не всякий табунщик видит Лиджи таким. Вон те двое, что живут пока на подачках мироеда, да и еще кое-кто оглядывается на Лиджи. «Эх, надо бы сбить с него спесь, — лихорадочно соображал в эту минуту Бюрчя, — но как? Он против Лиджи что комар. В молодые годы тот на спор убил кулаком теленка…»

Бюрчя постепенно справился с дрожью, которая будто отголосок давней боязни, болезни страха перед Бакуровыми, охватила его тело. Нерешительность Бюрчи была истолкована Лиджи по-своему.

— Прикусил язык? Вот так бы и давно! — сказал он, чуть подвинувшись в сторону, словно освобождая Бюрче место на копне. — А теперь садись, будем говорить.

Не дождавшись, когда Бюрчя сядет, Лиджи рванул его за ворот шубейки и потянул к себе. Бюрчя, потеряв равновесие, сунулся носом в сено.

— Э, да ты уже хватил где-то, — хохотал Лиджи. — Чуть тронул — и ты уже с копыт долой.

Бюрчя влез на копну, сел не рядом, напротив. Лиджи налил из бортхи в чашку, хлебнул.

— На! — ткнул чашку в руки Бюрче. Бюрчя отказался.

— Ну вот что, товарищ колхозный скотарь!.. Будешь пить или нет — дело хозяйское… Станешь разговаривать со мною или будешь нем, как рыба, — мне тоже плевать, главное — слушай мои слова: не смей трогать мой скот! Где хочу, там и пасу!

Бюрчя смотрел на Лиджи и чувствовал, что их разделяет какая-то зыбкая завеса. «Страха», — подумал Бюрчя. Слова Лиджи доходили до его сознания, он понимал всю их невозможность, но руки и ноги сами собой рвались выполнить приказ. Бюрчя в эти минуты переживал какое-то состояние отрешения от прошлого… Он видел перед собою лицо Лиджи — повелительное, злое… Когда-то этот самый Лиджи мог не только словом, а одним жестом послать его, куда хотел. Страшны и сейчас подернутые красными жилками глаза Бергясова брата, а слова еще страшнее. И в руках достаточно силы!

Только сам он весь — с глазами, руками, голосом как бы перестал быть опасным для Бюрчи. Пусть споткнулся Бюрчя. Ладно — оробел перед властным взглядом прежнего господина… Но что-то было и в самом Бюрче уже иным!.. Ему хотелось сбросить с себя остатки страха. Хотелось не бояться!.. Вот взял и не выпил! Не выпил же, хоть ему приказали эти сжатые в полоску злые губы. «Сейчас… встану, — внушал сам себе Бюрчя. И действительно встал. — Возьму и плюну ему в рожу!.. Ну-ка, Бюрчя, — подбадривал он себя. — Не робей!»

Однако не плюнул поднявшийся над прежним хозяином Бюрчя. Что-то помешало ему поступить так.

— Будешь прогонять мой скот? — сузив глаза, прошипел, ухмыляясь, Лиджи. — Отвечай! Дай зарок!

— Буду! — четко ответил Бюрчя.

Лиджи даже вскочил от неожиданности и с размаху ударил Бюрчю по лицу: он часто бил его прежде. Бюрчя узнал в этом ударе прежнего хозяина.

— Уходи с копны! — проговорил Бюрчя, сжимая кулаки. — Прикажи отогнать скот!

Лиджи снова дернул его на себя. Они оказались лицом к лицу. Вздрогнула копна, опрокинулась бортха.

И тогда Бюрчя решился. Подскочив, он боднул своего врага по-бычьи головой. Голова Бюрчи угодила в подбородок, и Лиджи опрокинулся.

— Ты что делаешь? Спятил? — выкрикивал испуганно Лиджи, барахтаясь в сене, и норовил ударить Бюрчю ногой в пах.

Ударил! Бюрчя взвыл от боли и вцепился длинными, костлявыми пальцами в толстую мягкую шею. Вся сила Бюрчи перешла в его пальцы, и Лиджи не мог разжать рук, беспощадных, будто волчий капкан. Лиджи захрипел, и голова его безвольно повисла…

А Бюрчя все не решался разомкнуть пальцы, не мог превозмочь опьянения своей победой над ненавистным врагом! Попадись в эту минуту ему под руку железная цепь, он, кажется, порвал бы и цепь… А может, он и рвал ее — ту самую цепь, что сковывала батрака все сорок пять лет его жизни!

Да, Бюрчя — маленький, щуплый, тщедушный — мог лишить жизни своего тучного, не знающего пощады врага. Но этого не случилось. Заметив, что Лиджи не дышит,