«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории - Дафна дю Морье

для доверительных разговоров на те немногие темы, в которых их вкусы сходились, или — после ссоры — для мрачного молчания. Прервать его первым значило потерять лицо.

— У Уиллиса новый велосипед, — сказал Роджер. — Стоит у сарая, я видел. Я бы на нем прокатился, да Уиллис был рядом. Завтра прокачусь. Это «Рейли».

Его привлекали всякие практичные вещи, и попытка опробовать велосипед садовника придаст его завтрашнему утру дополнительный интерес. У Уиллиса за седлом — маленькая кожаная сумка с инструментами. Их можно потрогать, а пахнущие смазкой гаечные ключи прощупать, определив их форму и применение.

— Если бы Уиллис умер, — сказала Дебора, — интересно, сколько бы лет ему было?

Такого рода замечаний Роджер всегда терпеть не мог. Какое отношение имеет смерть к велосипедам?

— Ему шестьдесят пять, — ответил он. — Вот ему и было бы шестьдесят пять.

— Нет, — сказала Дебора. — Сколько лет ему было бы там?

Роджеру не хотелось это обсуждать.

— Спорим, я смогу проехать вокруг конюшни, если опущу седло, — сказал он. — Спорим, что не упаду.

Но если Роджер не пожелал говорить о смерти, то и Дебора с безразличием отнеслась к предложенному пари.

— Кому это интересно? — сказала она.

Ответ был неожиданно жестоким — и Роджер это почувствовал. Действительно, кому это интересно… Его вдруг охватил ужас перед пустотой мира, и он, пытаясь вернуть себе уверенность, схватил мокрую губку и швырнул в окно. Они оба услышали, как она шлепнулась внизу, на террасе.

— Дедушка наступит на нее и поскользнется, — ужаснулась Дебора.

Оба представили себе это и, давясь смехом, закрыли руками лица. Они сгибались пополам от хохота. Роджер катался по полу ванной. Дебора, первая оправившись, подумала — отчего это смех так близок к боли, почему лицо Роджера, сморщившееся сейчас в веселье, искажено той же гримасой, когда у него разрывается сердце.

— Скорей, — сказала она, — давай вытрем пол.

Они стали вытирать линолеум полотенцами, и работа отрезвила обоих.

Вернувшись к себе в спальни, они оставили дверь между ними открытой и стали смотреть, как медленно угасает дневной свет. Но воздух оставался по-дневному теплым. Их дедушка и люди, которые определяли, какой будет погода, оказались правы: наступала полоса сильной жары. Деборе, склонившейся из открытого окна, казалось, что она видит в небе подтверждение этому — тусклую дымку там, где прежде было солнце; деревья за лугом, освещенные по-дневному, когда они ужинали в столовой, теперь превратились в ночных птиц с распростертыми крыльями. Сад знал об этой обещанной полосе зноя и ликовал: отсутствие дождя пока еще не имело значения, потому что теплый воздух был ловушкой, навевавшей на него дрему и довольство.

Из столовой слышалось приглушенное журчание голосов бабушки с дедушкой. Что они там обсуждают? — гадала Дебора. Издают ли они эти звуки, чтобы успокоить детей, или их слова — часть их нереального мира? Наконец голоса смолкли, затем послышался скрежет отодвигаемых стульев, и речь зазвучала в другой части дома, в гостиной, и слабо запахло дедушкиными сигаретами.

Дебора тихонько окликнула брата, но он не отвечал. Она прошла в его комнату — Роджер спал. Он, должно быть, заснул внезапно, посреди разговора. Она почувствовала облегчение. Теперь можно снова побыть одной и перестать делать вид, что с интересом поддерживаешь беседу. Повсюду был сумрак, в небе сгущалась темнота. «Когда они лягут спать, — думала Дебора, — я буду по-настоящему одна». Она знала, что́ собирается делать, и ждала, стоя у открытого окна; небо сделалось глубже, освободилось от скрывавшей его завесы, туман рассеялся, и засияли звезды. И там, где не было ничего, возникла жизнь, пыльная и яркая, и от ждущей земли отделился аромат знания. Из пор поднялась роса. Лужайка побелела.

Заплатка, старый пес, который спал на клетчатом коврике у изножья дедушкиной кровати, вышел на террасу и хрипло залаял. Дебора, наклонившись из окна, кинула в него веточку плюща. Он стряхнул ее со спины, потом медленно проковылял к цветочному ящику и поднял лапу. Это был его ночной ритуал. Он пролаял еще раз, слепо уставившись на враждебные деревья, и вернулся в гостиную. Вскоре после этого кто-то пришел закрыть окна — бабушка, догадалась Дебора по легкости прикосновения. «Они закрываются от всего самого лучшего, — сказала девочка про себя, — от всего важного и всего главного». Вон, Заплатка — пес, а все равно ничего не понимает. Ему надо жить в будке, сторожить дом, а вместо этого он растолстел и разленился и предпочитает дедушкину рыхлую кровать. Он позабыл все секреты. И они, старые люди, тоже.

Дебора слышала, как старики поднимаются наверх. Первой — бабушка, более подвижная, а следом дедушка, более медлительный, время от времени обращая словечко-другое к Заплатке, пока песик, пыхтя, одолевает ступеньки. Слышались щелчки выключателей и закрываемых дверей. Потом наступила тишина. Какой он далекий, этот мир старых людей, раздевающихся за закрытыми шторами. Образ жизни, который не менялся столько лет. Они никогда не узнают, что происходит снаружи.

— Имеющий уши да слышит, — произнесла Дебора и подумала об этой черствости Иисуса, объяснить которую не может ни один священник. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Все люди на свете, что раздеваются сейчас ко сну или спят, — не только в деревне, но в городах и столицах, — все они запираются от истины. Они хоронят своих мертвецов. Они тратят впустую тишину.

Часы на конюшне пробили одиннадцать. Дебора натянула одежду. Не дневное ситцевое платье, а свои старые, не любимые бабушкой джинсы, закатанные выше колен. И фуфайку. Тапки были дырявые, но это неважно. Ей хватило хитрости спуститься по черной лестнице. Пойди она по парадной, мимо комнат бабушки и дедушки, Заплатка стал бы лаять. Черная лестница вела мимо комнаты Агнес, откуда пахло яблоками, хотя она никогда не ела фруктов. Проходя мимо, Дебора слышала, как она храпит. Агнес и в Судный день не проснулась бы. Эта мысль заставила Дебору усомниться и в этой библейской истории. Потому что к тому времени может накопиться много миллионов тех, кому нравятся их могилы, — дедушка, к примеру, который любит свой заведенный порядок и был бы раздражен внезапным ревом труб.

Дебора на цыпочках прокралась мимо кладовки и «гостиной для прислуги» (это была всего лишь крохотная комнатка для Агнес, но за долгий срок существования она удостоилась особого имени) и, подняв крюк и откинув задвижку, отворила тяжелую дверь черного хода. Она шагнула за дверь, на гравий, и кружным путем обошла фасад дома так, чтобы не ступать на террасу, обращенную к лужайкам и саду.

Теплая ночь приняла Дебору, и через мгновение девочка сделалась ее частью. Она шла по траве, и тапки мгновенно