Русская Америка. Слава и боль русской истории - Сергей Кремлев

И опять странная странность, перестающая быть таковой лишь при допущении версии об уходе, а не кончине Александра… Как только Елизавета умерла в забытом богом Белёве недалеко от Калуги, её свекровь, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, лично прибыла в город, забрала все бумаги покойной, в Петербурге прочла их с сыном-императором, а затем… сожгла.

Зачем?

Свои многолетние дневники Мария Фёдоровна незадолго до смерти, последовавшей в 1828 году, тоже приказала сжечь. А она вела их полвека.

Зачем она их вела? Для того лишь, чтобы сжечь?

Вряд ли…

Но если в них было что-то, проливающее свет на тайну из тайн, то сжечь лишь дневники, начиная с осени 1825 года, означало эту тайну почти раскрыть. И выходило, что надо жечь всё.

Тот же А. Голомбиевский видит доказательство истинности смерти императора в «необыкновенном согласии всех свидетелей (в том числе — и Елизаветы Алексеевны), писавших в разное время, по разным поводам и разными способами (записки, воспоминания, письма и т. п.)» с «самыми мелочными показаниями» доктора Тарасова и других врачей о ходе болезни. Но мало-мальски компетентный аналитик именно в этом «необыкновенном согласии» увидит доказательство как раз обратного, а именно — того, что все писавшие писали, так сказать, под диктовку, то есть имели при письме перед глазами один и тот же образец!

Впрочем, князь Барятинский показал, что хватало в «свидетельствах» и противоречий… И он же разослал «посмертный» эпикриз для постановки диагноза нескольким выдающимся русским докторам, убрав из него, естественно, слова «государь император»… Результаты впечатляют: диагноза брюшного тифа — официальной причины «кончины» — не поставил ни один из них!

А ОСЕНЬЮ 1836 года к кузнице в окрестностях Красноуфимска подъехал верхом на холёной лошади видный, красивый мужчина лет шестидесяти и попросил кузнеца её подковать. Манеры у клиента были мягкими, но барственными, одежда же — крестьянской… Любопытствующий кузнец принялся за расспросы… Тут и другие любопытствующие подошли, но ответы были уклончивы. В итоге всадника задержали и — без всякого сопротивления с его стороны — доставили в город. Там он назвался крестьянином Фёдором Кузьмичом и объявил себя бродягой, не помнящим родства.

Был он бит батогами…

Великий князь Николай Михайлович в своём труде «Император Александр I» именно в этом наказании усматривает доказательство отсутствия тождества «бродяги» и императора. Мол, мог ли такой человек. как Александр, «добровольно пойти на такого рода публичное истязание».

Но ведь в 1836 году это был уже не император! Назвался Кузьмичом — будь готов лечь на лавку. Зато цветущий вид «бродяги, не помнящего родства» как раз версию об императоре-Кузьмиче подтверждает!

После наказания Кузьмича в Красноуфимске появился великий князь (!) Михаил Павлович. Он прибыл туда по указанию Николая I Павловича, до которого странная история странным образом дошла. Михаил Павлович посетил бродягу прямо в остроге, разбранил начальствующих, но Кузьмич сам попросил сослать его в Сибирь, что и было сделано.

О жизни старца в Сибири написать подробнее тоже соблазнительно, но я если и отклоняюсь от темы в ходе своего повествования, то — лишь в интересах темы же. И поэтому придётся сообщить лишь кое-что из обширных и интереснейших сведений — например, что жил там старец в нескольких местах, никем не стесняемый, что поражал знанием высшего света, образованностью, памятью, что постоянно через странников получал сведения о положении дел в России и вёл таинственную переписку, что одна из его любимиц, молодая крестьянка Саша, была принята и обласкана царём Николаем, что знал старец то, чего знать вроде бы никак не мог…

Всего этого и многого другого не отрицают даже Василич и великий князь Николай Михайлович — противники версии Барятинского.

Сегодня утверждают, что версию о тождестве якобы подтверждают и графологи, однако автографов от старца почти не осталось, а имеющиеся написаны затейливыми, но фактически печатными, отдельно стоящими буквами, как будто почерк скрывался.

К старцу часто приходили и приезжали разные люди… Был у него однажды и граф Лев Николаевич Толстой. Приехал утром, просидел до позднего вечера… Потом уехал. Если вспомнить то, как часто впоследствии Толстого посещало желание уйти в безвестность, и то, что он в конце концов такую попытку предпринял, то факт его беседы с Кузьмичом может осветить в биографии великого писателя многое, на первый взгляд непонятное.

Есть ещё и история любимицы старца Кузьмича и знакомой царя Николая — Саши, Александры Никифоровны… История абсолютно сказочная и в то же время приводимая за достоверную самим Василичем. Одно внимательное её прочтение способно убедить в тождестве императора и старца!

Есть и интереснейшее — в том числе и потому, что сделано оно мимоходом, — сообщение князя Илариона Сергеевича Васильчикова (1881–1969) в его мемуарах… Князь — видный государственный и думский деятель начала ХХ века, происходил из древнего рода черниговских бояр, переселившихся в Москву в XV веке. Анна Васильчикова была пятой женой Ивана Грозного, а братья Васильчиковы: Иларион, Дмитрий и Николай Васильевичи — герои Отечественной войны 1812 года, чьи портреты работы Доу находятся в Военной галерее Эрмитажа. Васильчиковы веками принадлежали и к аристократической, и к служилой элите, были посвящены во многое и причастны были ко многому.

Тот Васильчиков, который оставил в эмиграции мемуары «То, что мне вспомнилось…», особого уважения не вызывает. Но что касается фактов (особенно — дореволюционной поры), то верить ему, как правило, можно. К слову, его дочь — Мисси Васильчикова, тоже не была чужда литераторских наклонностей и стала автором знаменитого «Берлинского дневника», и тоже по части фактов — не лживого.

Так вот что пишет Васильчиков о своём деде Николае Васильевиче Исакове, возглавлявшем управление по военно-учебным заведениям при Александре Втором: «При объезде военно-учебных заведений моему деду приходилось также заезжать и в Сибирь. Постоянно сопровождавший его курьер Михайлов рассказывал, что, бывая в Сибири, мой дед каждый раз заезжал на могилу известного старца Фёдора Кузьмича, находящуюся вблизи города Томска».

Царедворец и старец… Что их могло связывать? Во-первых, как ни странно, — шёлковые чулки… Исаков стал курировать военно-учебные заведения с 1860 года — за четыре года до смерти старца. И уже Васильчиков-правнук (сын мемуариста, Георгий Иларионович) поясняет в комментариях к мемуарам отца со слов своей тётки графини Адлерберг, что, когда старец ещё был жив, прадед Георгия поехал инспектировать Иркутское пехотное училище, а по дороге остановился в Томске, чтобы навестить «известного на всю Сибирь отшельника старца Фёдора Кузьмича» и передать ему «от имени государя Александра II пакет, который Михайлову всю дорогу было велено беречь как зеницу ока». В пакете и было «множество пар шёлковых чулок»…

Зачем?

Георгий Васильчиков поясняет: «Содержимое этого пакета… несведущим может показаться странным подарком для старца-отшельника. Но не такой уж он странный, если вспомнить, что Александр I во время учений в зимнюю стужу, на которых настаивал, ради закалки здоровья, его отец (Павел I. — С.К.), так отморозил себе ноги, что они покрылись чем-то вроде экземы, и он более не переносил обычных ситцевых или шерстяных чулок, лишь шёлковые, которые специально выписывались для него из Франции… Даже Наполеон… благородно давал специальное разрешение лионским шелководам… экспортировать товар своему врагу».