Мятеж реформаторов. Когда решалась судьба России - Яков Гордин

Полковник Стюрлер шел с гренадерами до самой площади, не переставая уговаривать их, пытаясь завладеть полковым знаменем.

Барон Зальца подробно воспроизвел финал этих уговоров, и ничто не противоречит его версии: "Между Главным Адмиралтейством и Исаакиевским собором я вторично увидел полковника Стюрлера в голове толпы; приблизясь к нему, я увидел, что он старался всячески уговорить людей возвратиться в казармы, на что они отзывались, что их ведет Панов; так мы следовали до монумента Петра I, здесь меня встретил в партикулярной одежде Каховский, с пистолетом в руке; он обратился сейчас к полковнику Стюрлеру, спрося его по-французски: "А вы, полковник, на чьей стороне?" — "Я присягал императору Николаю и остаюсь ему верным", — отвечал полковник Стюрлер. В это время Каховский в него выстрелил, а князь Оболенский закричал: "Ребята, рубите, колите его" — и вместе с тем нанес своеручно Стюрлеру обнаженною саблею два удара по голове. Полковник с усилием сделал несколько шагов, зашатался и упал"[74].

Тут нужна одна поправка: Каховский стрелял в Стюрлера, а Оболенский рубил его шпагой (кстати, Оболенский отрицал этот факт), конечно, не просто за его верность Николаю, а за попытки увести с площади гренадер. Это была вполне осмысленная акция.

Нервы Каховского были напряжены, и он вел себя так, как, по его представлениям, должен вести себя революционер во время мятежа. После ранения Стюрлера он ударил кинжалом свитского офицера, отказавшегося кричать: "Ура, Константин!" — что было совершенно необязательно, но тут же опомнился и увел офицера в каре, чтобы оказать ему помощь…

Теперь — между половиной третьего и тремя — на площади стояло уже более трех тысяч человек — приблизительно три тысячи сто штыков. Только с этого момента, когда закончился динамичный, целеустремленный процесс вывода мятежных войск из казарм и движения их к Сенату, восстание действительно сделалось "стоячим".

Началось то, в чем по сию пору упрекают декабристов, — пассивное противостояние правительственным войскам.

Связывают эту пассивность прежде всего с отсутствием единой командной воли, единого военного руководства — с отсутствием диктатора Трубецкого.

ДИКТАТОР В ДЕНЬ 14 ДЕКАБРЯ

Многие из декабристов говорили на следствии о беспрецедентной ситуации, сложившейся на Сенатской площади.

В первом своем показании вечером 14 декабря потрясенный крушением всех надежд Рылеев написал: "Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади. Он не явился, и, по моему мнению, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые в сей несчастный день случились". Рылеев имеет в виду, что в случае исполнения Трубецким своих обязанностей диктатора восстание победило бы быстро и бескровно…

Александр Бестужев показал: "В день действия обещал он (Трубецкой. — Я. Г.) ждать войск на площади, но отчего там не явился — не знаю. Это имело решительное влияние на нас и на солдат, ибо с маленькими эполетами и без имени принять команду никто не решался". Бестужев, как видим, согласен с Рылеевым — "решительное влияние".

Оболенский показал: "Каждый ожидал плана действий и собственного в оном назначения от князя Трубецкого, от которого, однако ж, ничего не получили, ибо 14-го декабря он на площади не был. Посему во всем совершенно произошел беспорядок".

Лидеры общества считали, что неявка Трубецкого имела решающее значение и была причиной поражения восстания. Но какого восстания? У нас уже шла об этом речь, и потому повторим кратко: Рылеев, Оболенский и Бестужев говорят о той революционной импровизации, которую Трубецкой считал авантюрой и которой он противопоставлял свою модель четко организованной военной революции.

А теперь посмотрим, что делал диктатор все эти страшные часы смертельного соревнования группы Николая и тайного общества, при настороженном выжидании Бистрома, Александра Вюртембергского с сыновьями, Сергея Шипова, который после ухода Экипажа ничем не проявил себя как сторонник Николая, штаб-офицеров Гвардейского экипажа и многих офицеров в разных полках.

Мы помним, что в десятом часу Рылеев и Пущин, придя к диктатору, сообщили ему о крушении самой основы разработанного им плана, о выходе из игры Якубовича и, скорее всего, Булатова, то есть тех двух лиц, которые и должны были обеспечить военную сторону переворота. Тогда же Трубецкой высказал сомнение в целесообразности начинать мятеж малыми силами — без первого парализующего власть удара.

Сам Трубецкой довольно подробно начертил свой маршрут в роковые часы 14 декабря. Его показания подтверждаются другими источниками. Но Трубецкой, понимавший, что ему грозит смертная казнь, защищался упорно и последовательно, и одним из главных способов этой защиты, как мы помним, было стремление представить себя растерянным, мятущимся человеком. Так изобразил он и свои передвижения 14 декабря — как метания потерявшего голову заговорщика, понявшего тщетность своих предположений. Но если его внутреннее состояние следователи проверить не могли, то маршрут проверялся легко — Трубецкой все время был на виду, — и, сознавая это, князь говорил правду. И тут выясняется одна любопытная особенность — все часы восстания Трубецкой кружил вокруг главных пунктов развернувшихся событий: Дворцовой площади, Исаакиевской площади, Сенатской площади.

Расставшись в десятом часу с Рылеевым и Пущиным, диктатор поехал в Главный штаб, убедившись по пути, что Сенатская площадь пуста. Он провел некоторое время в канцелярии дежурного генерала Главного штаба, которая находилась рядом с Зимним дворцом. Было около десяти часов утра. Трубецкой знал от Рылеева и Пущина, что в Гвардейский экипаж отправился Николай Бестужев, в Московский полк Александр и Михаил Бестужевы, а к лейб-гренадерам поехал Каховский. Стало быть, сохранялась надежда, что полки выйдут. Причем, если наше логическое построение, основанное на действиях Панова, верно, то Трубецкой мог ожидать удара по дворцу с двух сторон — от казарм Экипажа и от казарм лейб-гвардии Гренадерского полка. После самоустранения Якубовича и невыполнимых условий, поставленных Булатовым, шансы на успех резко упали. Но пребывание диктатора в это время, от десяти до одиннадцати часов, на Дворцовой площади — многозначительно[75]. Трубецкой знал, что именно в это время в полках должна происходить присяга. И если бы восстание началось, то оно началось бы именно в это время.

Так оно и было. Московский полк вышел в начале одиннадцатого, а Гвардейский экипаж начал сопротивление присяге приблизительно в это же время.

Прождав около часа, Трубецкой заехал из Главного штаба к своей двоюродной сестре Татьяне Борисовне Потемкиной, которая жила рядом с Дворцовой площадью — на Мильонной улице.