Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

пересмотрено Военным трибуналом Ленинградского военного округа 16 сентября 1957 года.

Постановление комиссии НКВД и Прокурора СССР от 20 января 1938 года в отношении Петкевич В. И. ОТМЕНЕНО и дело производством ПРЕКРАЩЕНО ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ.

Гр-н Петкевич В. И. РЕАБИЛИТИРОВАН ПОСМЕРТНО.

Зам. председателя ВТ ЛенВО полковник юстиции

(подпись) Ананьев

В 1994 году прежнего генерального консула сменил обаятельный, сердечный и верующий человек – Здислав Новицкий. Его выступления по ленинградскому радио о польской литературе и музыке переполняла пылкая влюблённость в Польшу. Он посетил Республику Коми, где сидело и погибло много поляков, установил там памятный знак. Поздравляя меня с семидесятипятилетием, сказал:

– Ваша книга – улыбка из ада.

Пани Тереса Конопелько, работавшая в консульстве со дня его основания и вникавшая во все детали жизни и во все нужды «полонистов», в 1995 году объявила, что польское консульство дарит мне поездку в Польшу. Генеральный консул хотел, чтобы я побывала на родине отца.

* * *

Я ехала в Познань в канун Рождества. Ночь. Соседи по купе спали. Сидя впотьмах, я смотрела в окно. Едва мы миновали Белосток, во тьме неожиданно засветились рождественские огни на лесной ели. Несрубленная, сверху донизу увешанная разноцветными лампочками, она была приветствием и предвестьем Рождества для пассажиров поезда.

Знакомство с Польшей в те годы осуществлялось в основном через польское кино. После войны оно переживало расцвет. Польские фильмы – независимо от того, касались ли они национальных резонов, войны или области чувств, – воссоздавали особенности времени, пейзаж и характеры. В польских кинокартинах, таких как «Эроика», «Пепел и алмаз», «Березняк», «Всё на продажу», «Пейзаж после битвы», «Дирижёр», «Как быть любимой», всегда происходило сражение незаурядных человеческих натур с историческим вывихом жизни и времени. В этих поединках человек, как правило, не побеждал. И тем не менее это было гордое кино. Мы также много знали о театре, о школе исполнительской подлинности, созданном в Польше режиссёром Гротовским, и читали умопомрачительные пьесы Мрожека.

«А как хорошо Колюшка говорил по-польски!» – пронзило вдруг меня. Ведь немецкий концлагерь, в который он попал в числе других военнопленных, находился на территории Польши. Где именно? Об этом отрезке его жизни я так бы ничего и не узнала, если бы не один телефонный звонок в конце восьмидесятых. Позвонивший представился: «Меня зовут Николай Владимирович Вишневский. Сотрудники принесли газету со статьёй „Крепостная актриса“. Честно говоря, ничего не хотел читать на тему лагерей, но мелькнуло имя Николая Даниловича Теслика. Как я понял, он был дорогим для вас человеком. Значит, вам небезынтересно будет узнать, что какое-то время мы находились с ним в одном концлагере».

Из дворян, образованный, яркий человек с необычной судьбой, Николай Владимирович тут же приехал к нам знакомиться. Вспоминал Колю как красивого, артистичного и надёжного человека. К сожалению, Колю не успели включить в небольшую группу сговорившихся бежать пленных. Побег был прекрасно подготовлен и – удался. Сначала Николая Владимировича прятала в своём погребе польская семья. Потом его переправили в Австрию. Там его укрывало другое семейство, тоже поляки. И во все последующие годы жизни Николай Владимирович Вишневский делил свой отпуск между Польшей и Австрией: ездил к тем, кто его спас.

Только после рассказа Вишневского мне стало до конца понятно то, что Коля повторял в последние месяцы жизни: «Обещаю, что окажусь за зоной раньше, чем ты можешь себе представить». По-видимому, удачный побег Вишневского с товарищами обнадёживающе глубоко запал ему в душу.

* * *

Дом «Спульноты польской» – организации, объединившей польские диаспоры, – находился в Старом городе. В нём было всего два гостиничных номера, оба – на последнем этаже. Потолок повторял рельеф крыши. Не покрытые ни краской, ни лаком деревянные скосы потолка и стен источали заключённое в дереве здоровье. Через открытую форточку комнату наполнял морозный декабрьский воздух. Я укрывалась периной, положенной на постель вместо одеяла. Сон там был непривычно глубок и отраден.

В кухне этажом ниже стояло несколько ящиков с минеральной водой. В любое время суток там можно было вскипятить чай или выпить кофе.

Не знаю, что пани Тереса написала в сопроводительном письме, только оказанный мне в Познани приём изобиловал умными и тёплыми неожиданностями. На кафедре литературы и искусства в Познанском университете профессор Доброхна Ратайчик обратила моё внимание на стеллажи с красиво и аккуратно переплетёнными томами архивов. Это были дневники и письма, сценарии, проза, стихи погибших в войну или не выживших в годы репрессий поляков. Бережное и любовное отношение к архивному наследию трогало и покоряло. Заинтересованность в беседах возрастала порой до такой степени, что, несмотря на моё незнание языка, выделенный для этих встреч переводчик оказывался ненужным.

В преподавательском кругу университета, за «круглым столом», который тогда ещё не приобрёл популярности в России, внимательно относились к частным авторским суждениям и высказываниям. Обсуждались вопросы смешения культур, в том числе проблемы, связанные с захоронением жертв войны на территории бывших противников. Говорили об этом как об акте неизбежной справедливости: «Солдаты воюющих сторон исполняли воинский долг, и если пали на „вражеской земле“, то и там имели право на достойное захоронение».

В «Союзе сибиряков», куда меня пригласили на чаепитие, хранились списки прошедших наши лагеря поляков: десятки тысяч фамилий. Я со стеснённым сердцем смотрела, как перелистывают эти списки. «Сибиряков» живо интересовало то, что происходит в России. В разговорах о переменах то и дело возникали одобряющие и примирительные интонации. Две сидевшие рядом со мной пожилые польки жестами объясняли, что начисто забыли русские слова, усвоенные в сибирской ссылке. А две другие пронзительно искренне признались: «Наглядевшись на то, как сибирские женщины принимали безногих, безруких мужей, возвращавшихся с фронта, как, сами будучи полуголодными, делились хлебом-солью с нами, мы полюбили Россию».

Ко мне в номер беспрерывно кто-то приходил: познакомиться, взять интервью, спросить, пригласить, подарить свои книги. Молодой хирург Михал, сын пани Тересы, только что окончивший в Познани Медицинский университет, рассказывал о первых опытах своей врачебной практики. Он внёс нотку изысканности в мои польские впечатления: «Если пациентка старый человек, я пытаюсь представить её такой, какой она была в молодости. Это мне помогает».

С польской поэтессой Эвой Найвер, стихи которой в прекрасном переводе А. Нехая мне нравились, мы тоже познакомились в Познани. Нас с ней (а пару раз и с молодым поэтом Владимиром Ноговицыным из Котласа) приглашали на ужин в несколько домов. Зажжённые свечи, накрахмаленные скатерти теплее и чуть иначе высвечивали круг семейных отношений и польский быт. Более тесные знакомства с откровенными беседами, альбомами, интересом друг