Законы отцов наших - Скотт Туроу

— Возможно, и я. — Эдгар кивает безмятежно, однако на него уже снизошло определенное просветление. Он пытается вспомнить все, о чем мог необдуманно поведать Томми в их беседах, которых было не так уж и мало. — Думаю, это была моя идея.

— А теперь относительно его работы в качестве инспектора по пробации. Сенатор, вы не припоминаете, кто посоветовал Нилу выбрать именно эту профессию?

— Как не припомнить, если это был я.

— Вы?

— Да. Нил находился на перепутье. Как и многие другие молодые люди, которые не могут в начале своего жизненного пути найти себя. И тогда я предложил ему это. Я сказал: «Возвращайся в колледж на отделение социальной работы. Тебе понравится».

— И сколько же времени ему понадобилось для завершения образования?

— Восемнадцать месяцев, насколько я помню.

— Он писал дипломную работу?

— Да, он написал ее.

— Какова была тема работы?

— «Уличные организованные преступные группы».

Мольто внимательно смотрит на Эдгара.

— Да, именно я предложил ему эту тему.

— И вы помогли ему устроиться на работу, не так ли?

— Пришлось сделать пару звонков.

Томми по-прежнему не сводит взгляда с Эдгара.

— И могу я спросить у вас, сенатор, не возникало ли у вас когда-либо чувство, сэр, что Нил пошел по этому пути — колледж, работа, курирование пробационных дел на Грей-стрит, контакты с Хардкором с целью устройства вашей с ним встречи — в определенной степени потому, что хотел угодить вам? То есть оправдать надежды, которые вы на него возлагали?

В то время как Эдгар обдумывает ответ, Хоби вскакивает из-за стола:

— Ваша честь, я сижу здесь и думаю — на чьей же он стороне, в конце концов? — Его рука, огромная, размером, наверное, с булыжник, негодующе указывает на Томми.

— Это протест, мистер Таттл?

Хоби пытается подать Эдгару сигнал: «Будь осторожен! Это ловушка». Сенатор до сих пор не соображает, что обвинение набирает очки за его счет.

— Я бы сказал, замечание, ваша честь. Суть же моего протеста заключается в том, что сенатор Эдгар не может давать показаний относительно мыслей и чувств моего подзащитного.

— Хорошо, мистер Таттл. Тогда я скажу вам следующее: держите свои замечания при себе. Вопрос поставлен иначе. Обвинение хочет знать мнение сенатора. И я считаю, что линия допроса направлена на опровержение предыдущих показаний. Продолжайте, мистер Мольто.

Эдгар достаточно владеет нашей профессиональной лексикой, чтобы уловить, куда дует ветер. Привыкнув повелевать, он поворачивается вместе с креслом в мою сторону. Он выглядит растерянным и в то же время не лишенным властности. Вопрос зачитывается снова.

— Я не уверен, что мне приходилось когда-либо задумываться об этом.

Томми окидывает его оценивающим взглядом, затем кивает с тем же глубокомысленным видом.

— А теперь позвольте вкратце подытожить все, что я сейчас услышал от вас, сенатор. Ваш сын потратил более трех с половиной лет на выполнение ваших рекомендаций относительно его образования, дипломной работы, выбора профессии и пробационных дел. А затем, судя по тому, что он сказал вам внезапно, когда он сидел в том лимузине, ему стало ясно, что во всем, что вы предлагали ему, вы преследовали собственные политические цели, верно? — Томми задает вопрос с олимпийским спокойствием.

В его голосе звучит даже некоторое уважение, в остальном же в его манерах сквозит каменная холодность. Я понимаю, что сейчас происходит. Мольто — один из тех серьезных, безликих человечков бюрократического мира, вся жизнь которых проходит в услужении у таких, как Эдгар, ловких политиков с обходительными манерами, сладкоголосых краснобаев с безудержной страстью к личной славе. По прихоти таких людей Томми сначала возвысился, а потом его столкнули, и он рухнул в грязь. Никто из них палец о палец не ударил, чтобы помочь ему встать хотя бы на четвереньки. А теперь у него появилась возможность поквитаться с одним из сильных мира сего. В этот, возможно, самый странный момент в совершенно неординарном деле Томми Мольто, прокурор по жизни, выступает в суде, защищая точку зрения подсудимого и изобличая того, кто должен был стать жертвой преступления, с профессиональным спокойствием хирурга, беспощадно кромсающего тело пациента. Эдгар, находясь во власти своих чувств, долгое время не может понять, что происходит. Прозрение пришло к нему слишком поздно.

— О, ради Бога! — произносит он внезапно с отчетливо выраженным оттенком южного старомодного высокомерия. — Ради Бога. Вы путаете яблоки с апельсинами. Нил был заинтересован во всем этом не меньше меня.

— Вы сказали, он рассердился, очень рассердился, когда вы покинули лимузин?

— Он сердился недолго. День-два.

— Он сказал, что кого-то использовали?

— Хардкора. Он сказал, что Хардкора используют. — Эдгар поводит плечами, чтобы расправить куртку, съехавшую на одну сторону. — Вы просто не в состоянии представить себе всю картину, — говорит он Мольто.

— Разве? — спрашивает Мольто и с этим садится за стол обвинения.

В промежутках между звонками, которые Джун делала моему отцу, мы с ней почти не разговаривали. Так как мои родители никогда не ездили в отпуск, мне до этого редко приходилось бывать в мотелях, от силы раза три-четыре за всю жизнь. Крохотные брусочки бесплатного мыла, бумажные колпаки, надетые на стаканы, гигиенические прокладки на сиденье унитаза по-прежнему приводят меня в состояние радостного детского возбуждения. Ведь все это предназначено для меня. Особенная атмосфера купленной уединенности, царящая в крошечном номере, еще больше усиливала необычность происходящего. Обе кровати застелены изношенными фениловыми покрывалами, а пол покрыт кафельной плиткой. У кроватей ночные столики в стиле пятидесятых, со стеклянным верхом и лакированными дверцами кремового цвета. Чувствовалось, что владельцы до сих пор сохранили остатки гордости, однако очень скоро они лишатся и ее, и вынуждены будут взимать почасовую оплату.

Номер был оборудован узким, не более ярда шириной, балкончиком, на котором стояло одно-единственное складное кресло-шезлонг. Отсюда хорошо просматривался большой участок скоростной автострады на Аламеду. На ленч Джун принесла немного фруктов. Я сидел, наслаждаясь весенним солнцем, и грыз грушу, наблюдая за проносящимися мимо автомобилями, в которых сидели счастливые калифорнийцы, стремившиеся в неизвестную мне даль. Я решил, что, как только доберусь до Канады, сразу же напьюсь вдрызг. Конечно, лучше бы забить косячок, однако об этом пока не могло быть и речи. Теперь следует избегать всякого столкновения с законом, всего, что могло бы привести к депортации. Я сидел в тупой рассеянности и строил планы, в осуществление которых мне самому не слишком верилось.

Мы находились в районе Дэмона, примыкающем к Окленду, населенном людьми с низкими доходами или социально обездоленными, как сказал бы Эдгар. Неприглядный вид запустения и упадка производил тоскливое впечатление. Армия пришла и ушла из этой части города четверть века назад, оставив после себя временные щитовые постройки, которые быстро обветшали. Магазинчики, расположенные на микрорынке внизу, не выдерживают никакого сравнения с теми, что я видел всего лишь в миле отсюда к востоку. Над дверями владельцы повесили аляповатые вывески, поскольку неоновые буквы им не по карману. Ассортимент товаров, выставленных в витринах, которые на ночь закрывались решетками, поражал своей убогостью. Наблюдая за транспортным движением, я уже в тысячный раз отметил, что черные все еще ездят на этих ужасных американских машинах, огромных грудах металла, которые коррозия съедает за пять лет, на каковой срок службы они и были рассчитаны. Угнетенным и обездоленным знания даются труднее всего. Так сказал бы Эдгар. В разрывах между перенаселенными жилыми домами можно было увидеть солончаки, болотистые низины, а за ними воды залива, с которого ветер доносил неприятный, тухлый запах. Там все еще гнездились морские чайки. Очевидно, соседство окрашенных в белый цвет трубопроводов и емкостей нефтеперерабатывающего завода, который находился в миле отсюда, в Ричмонде, вовсе не мешало им.