Законы отцов наших - Скотт Туроу

— А в чем состоит ваша жертва? — поинтересовался я.

— Я остаюсь с Эдгаром, — ответила она не раздумывая и потянулась за книгой, которая лежала все там же, на постели. В мою сторону она больше не посмотрела.

Проходя по кампусу, я, к своему удивлению, обнаружил, что он погрузился в праздничную атмосферу. Нынче утром члены ученого совета большинством голосов приняли решение о присоединении к общенациональной забастовке университетов. Занятия были приостановлены на неопределенное время, чтобы студенты могли принять участие в кампаниях по сбору подписей под обращениями к конгрессу и Белому дому. Однако те, похоже, обрадовались законной возможности повалять дурака и не спешили заниматься общественной деятельностью. Несмотря на некоторую взвинченность, здесь по-прежнему присутствовали обычное веселье и раскованность уик-энда. Из распахнутых окон доносилась громкая музыка, а на улицах и лужайках, как всегда, было полно людей, слоняющихся без всякой цели. На стенах общежитий висели огромные транспаранты, изготовленные на скорую руку из простыней. На них красным был изображен сжатый кулак внушительной величины, под которым было написано всего одно слово: «Забастовка».

Когда я пробирался к площади, мне в руку сунули отпечатанную на мимеографе листовку.

Остановим военную машину Никсона!

Штат Огайо. Лаос. Нью-Хейвен. Камбоджа. Вьетнам.

Общенациональная студенческая забастовка.

Бастуй, пока не слишком поздно!

Бастуй за знания!

Бастуй за здравый смысл!

Бастуй за самого себя!

Бастуй за мир!

Забастовка! Забастовка!! Забастовка!!!

На главной площади уже шел марафон у микрофона: антивоенные ораторы сменяли друг друга через каждые пять минут; преподаватели и студенты клеймили позором политику Ричарда Никсона под восторженные овации толпы. Мощнейшие усилители, которые обычно используют на своих концертах рок-музыканты, разносили над головами многотысячной оравы лозунги, эхом отражавшиеся от стен зданий, и были слышны, наверное, в радиусе полутора-двух миль.

— Мы объявили о прекращении нашей обычной деятельности! — надрывался профессор, лицо которого было покрыто столь обильной растительностью, что издали его свободно можно было бы принять за орангутана. — Хватит сидеть сложа руки и мириться с тем, что наши руководители продолжают позорную войну!

Это был член ученого совета, один из тех парней, которые два дня назад с радостью дали Эдгару под зад коленкой. Теперь он выступал в роли страстного борца за мир, и толпа вторила ему.

— Весь мир смотрит на нас! — начала она скандировать в конце его выступления.

На какой-то миг я даже поддался всеобщему порыву, больше смахивавшему на массовый психоз. Я лелеял свою страсть и надежду, как драгоценную игрушку, — я цеплялся за них, дышал ими. А затем посмотрел на часы и забыл обо всем этом. У меня оставалось только сорок минут.

Африканский дом находился в одном старом общежитии из красного кирпича. Афроамериканские студенты, как они с недавних пор начали называть себя, путем обмана, лести, хитрости, запугивания, то есть всеми правдами и неправдами добились того, что в их распоряжении оказался блок из тридцати комнат. Места для проживания в Африканском доме выделялись исключительно лицам, принадлежавшим к негритянской расе. Он был задуман в качестве отдельного рая, где все ходили в дашики, мужской рубашке с круглым вырезом и короткими рукавами, называли друг друга «брат» и могли вести дебаты по политическим и культурным вопросам, имевшим значение только для членов этой общины. Всякий раз, когда я проходил мимо этого здания, из его окон звучала хорошая музыка — Мириам Макеба, Джуниор Уокер и «Мираклз», — будившая во мне воспоминания о школьных годах. В ежедневной газете, выходившей в кампусе, регулярно печатались редакционные статьи, в которых обсуждалась целесообразность подобного разделения. Усвоив с раннего возраста, что нет способа глупее, чем судить о человеке по цвету его кожи, я относился к образованию Африканского дома как к иррациональному и крайне деструктивному явлению. Однако к этому времени его существование уже было общепризнанным фактом. Над дверью здания на ветру трепетал флаг Ганы. Здесь тоже из окон свисали забастовочные транспаранты — неожиданное проявление солидарности.

В коридоре у первого попавшегося человека, которым оказалась духовная сестра в темных очках, с ярко выраженной афроамериканской внешностью, я спросил, где можно найти Хоби Таттла. Девушка не сразу ответила на вопрос. Она сидела за старым ученическим столом школьного образца, который притащили сюда не иначе как из аудитории, и читала Кейна. На стенах красовались лозунги, в которых были использованы цитаты из Фредерика Дугласа и Мартина Лютера Кинга.

— Кто ты?

Я ответил ей:

— Друг. Товарищ по комнате.

— Ты наркоман?

— Если хочешь обыскать меня, пожалуйста. Я не возражаю. — Я поднял руки.

Комната, где я спустя десять минут нашел Хоби, была целиком отделана черной и белой кафельной плиткой в шахматном порядке, размером восемнадцать на восемнадцать дюймов. Плитка покрывала не только пол, но также стены и потолок. Сначала у меня зарябило в глазах. Впечатление было такое, будто я смотрю в калейдоскоп. Распахнув дверь, я увидел Хоби, который сидел в углу у простой тумбочки стандартного образца, оклеенной черной бумагой. На нем была длинная кожаная куртка. Сначала я подумал, что он болен или пьян, однако Хоби улыбнулся вполне осмысленно, и мне стало ясно, что он в здравом уме. На полу рядом с ним, в нескольких дюймах от его руки лежал большой вороненый пистолет. Я никогда еще в своей жизни не видел пистолета, кроме как в кобуре у полицейского, и поэтому с удивлением воззрился на него.

— Ты что, хочешь застрелить меня? — Он слегка улыбнулся и жестом пригласил меня войти. Я обвел рукой стены. — Психоделия?

— Эта штука действует.

— Если посмотришь через увеличительное стекло. Как поживаешь, дружище?

— Все зашибись, — ответил он.

В действительности вид у Хоби был неважный. Несмотря на темный цвет кожи, было заметно, что у него покраснели переносица и ноздри. Похоже, его предубеждение против кокаина в трудную минуту дало трещину. Хоби сказал мне, что в свое время здесь была берлога Кливленда, где он проводил большую часть свободного времени.

— Да, твой приятель Кливленд угодил в переплет. Дело пахнет сроком, и притом серьезным.

— Понимаешь, какая штука, все было подстроено. Копы сами подкинули ему дурь. Просто кое-кому очень не по душе, что черный, который умеет постоять за себя и за своих ребят, учится не где-нибудь, а на юридическом.

Такова была официальная версия «Пантер». Тот, кто заменил у «Пантер» Элдриджа Кливера на посту министра информации, в выступлении по радио назвал арест Кливленда грязной провокацией. Однако подобные напевы все мы слышали уже далеко не раз, и они не производили впечатления. Все то, что встало между Хоби и мной, что мешало нам вернуться к прежним дружеским отношениям, выразилось теперь в его одухотворенном пересказе этой грустной маленькой лжи.