Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский

как… Чуть не переколотила все мои кокосы. Ну не контуженная, как и ты?.. Или эта тля-девственница сбежала из дома жизнерадостных?[238] Не хихикай… Не прикидывайся пиджачком… Пошевели колёсами… Это вот ему, — потыкал в свёрток картины про Грозного, — малинка всю жизнь. Овдовел по второму заходу — пожарным порядком опричники сомчали со всей Руси две тыщи невест! Выбирай, Иван Васильч! Выбирай, дорогуша! Купчиху Марфу Собакину изволили присчастливить… А у Мао было около т р ё х тысячек наложниц! Заряжай аккумулятор хоть круглосуточно! А мне этих девахулек полками не подают. Одна была единственная на вчерашний день. Весь вечер на неё угробил. А ты, лапоть, и ту смаячь! Видно, госпоже Судьбе было так угодно… Да что я?.. И на всякого Шамиля припасён свой верблюд!

— Ты чё, перегрелся? Какой Шамиль?

— А ещё тот… чеченский… Отличный… воявый был бесстрашник. Почти всю жизнь воевал… Стариком отправился в Мекку. Хотел помолиться там… Ехал на верблюде. И уже у самой Мекки упал с верблюда и помер.

— Не смешно.

— А разве я зову в смех? Я просто хочу сказать, что все мы кончаем как-то нежданно потешно. Каждому Боженька припас своего верблюда. Подлетает момент, р-раз — и нету! Человека там… удачи, что вилась у носа… Всё на такой мази было с Женюрой… А ты, гадский верблюжонок, всё дотла переколомутил! У-у! Несчастный сексопулемётчик! Рожу так и растворожу! Брат не брат, а в чужой горох не лезь!

— Кому этот горох чужой? Мне? Зато тебе родной? А ты его сеял?

Вошла мама, и мы с братиком мило разошлись.

— Хлопцы, пока я на балконе[239] сымала чёботы, чула, вы тута всё про горох балакали. Може, нам на вечерю горохового супу сварить?

Мы с братцем заржали. В один голос гаркнули:

— Варите! Варите!

Весь вечер мы столбиками просидели дома.

Митрофан дулся на меня, я дулся на него. И в этой молчаливой сшибке меня утешало то, что старые дураки глупее молодых.

Спать я закатился на улице в подвесную свою люльку.

Еле дождался, когда Митя с мамой поснули, и на пальчиках подрал к Женечке.

Но света у неё уже не было.

Мёртвое окно смотрело слепо, бельмасто.

Невесть зачем я забрёл в канаву, где мы вчера целовались. Сел на чайный куст и сидел вприглядку с Месяцем.

Мы ничего не говорили друг другу, но нам обоим было так хорошо.

Спать не хотелось ни мне, ни Месяцу. И мы долго были вдвоём одни во всём мире.

— Ты везучий, — припечалился Месяц. — У тебя есть девушка. А я сколько ни броди по небу, никак не встречу. Всё один да один.

— Извини. А Земля?

— Не смей и заикаться мне про эту путляшку! Малахольная вертушка! Нас разделяет 384 401 километр.

— Ого!

— Какое ж это ого!? Плюнешь, а растереть нечего. По нашим космическим меркам — соседи! А этой балдырке не нужен сосед и на дух! Она всё в Солнцеву сторону млеет. А до Солнца от неё без чуточки сто пятьдесят миллионов километров. В триста восемьдесят девять раз дальше, чем до меня! Вот это-то ого-го-о! А она и бровью не ведёт. Раз не нужен, так и под носом не нужен.

— Чего ей надо?

— Эта жадюра говорит, что хорошего у неё должно быть много. Она сама весит 5 976 000 000 000 000 000 000 000 килограммов и 139,9 грамма. Как в аптеке! Без обвеса.

— С понтом под зонтом!

— Не веришь, синьорий-помидорий?

— А какой умелец взвешивал? И на бытовых весах или на каких?

— Имени умельца я не упомнил… А взвешивал он… Да где-то откопали ему старенькие аптекарские весочки… А я, понимаешь, даже талией не вышел. То есть экваториальным диаметром. У меня он-то всего лишь под тридцать пять тысяч километров, а у Солнца в тридцать семь раз больше. Ну куда мне с ним тягаться?.. Ей только и света в окошке, что Солнце! К теплу ещё ли-ипкая. Вишь, прямо обмирает. У Солнца сердце горячее! Горячей ни у кого не найти. Пятнадцать миллионов градусов по Цельсию! А с тобой, говорит мне, я околею. Днём еще туда-сюда. Сто пятнадцать моих градусов тепла она вроде, говорит, может стерпеть. А ночью… Не выносит она мои минус сто шестьдесят. Совсем не терпит моего холода… Да и … Что говорить… Нет во мне своего света… Только отражаешь, перекидываешь на ту же Землю солнечные лучи… Всё угодить хочется… А так тёмный я, бесцветный… Солнце в четыреста двадцать пять тысяч раз ярче меня… Есть чему позавидовать… Вот какие пирожуньки… Ой! Крутится она вокруг старпеня, как полоумная дурочка. Ну ни стыда ни совести! Он же почти на пятьсот миллионов лет старше неё! А ей до лампады. Всё глазки знай ему строит.

— Но глазки она должна бы строить тебе. Ты-то её законный спутник!

— По паспорту. А так… Эту шара́бару всю жизнь, все четыре с половиной миллиарда лет, заносит всё налево. И всё в Солнцеву сторону… Мне жалко её. Да попади она Солнцу в объятья — сгорит! У Солнца, повторяю, сердце горячущее. Пятнадцать миллионов градусов по Цельсию! А я… Как я ни старайся… Пока она обойдёт его раз, я тринадцать раз обегу её, сгорая от любви и ни на миг не отводя от неё глаз! И всё не в честь… Единственный у неё спутничек, самый близкий сосед. А она всё потешается над моей верностью. Загадку даже про меня сочинила. Как увидит, мне со смехом загадывает: «Лысый мерин под ворота глядит. Чего будет?» Лысый я мерин ей, а ты говоришь — ровесник, спутник… А только за всю жизнь мы и разу не встретились. Вечно бегаешь, бегаешь и умываешься слезами. Да кто видит?

Боже мой, близкие соседи называются. За четыре с половиной миллиарда лет так и не повидались.

Совсем не как у людей.

Я не знал, что и сказать. Мне было совестно, что у меня всё так гладко катилось. Ещё ж вчера я ничего не знал утром про Женю, а уже вечером мы целовались.

Что она во мне нашла?

Ярко светил Месяц. В люльке я робко пялился в круглое зеркальце, горелось увидеть её поцелуи. Я слышал их восторг, чувствовал их хмель и заснул, прижав своё глядельце к щеке.

На первом свету я снова уставился в зеркало и обомлел. Я был красивее, чем во всю прежнюю жизнь!

Я не терпел зеркал. Да ну какая ж худая мордушенция любит их? А тут… Я не мог оторваться. Милый симпатяга. Херувимчик! Это от её поцелуев я покрасивел!?