Агасфер. Чужое лицо - Вячеслав Каликинский

– Никого я полиции не сдавала! Сами они попались – на часы дешевые у Никитина позарились! Митя Червонец – на мне, не спорю! А что же мне, уважаемые, женщине слабой делать было? Ждать, чтобы он мне головешку лопатой раскроил? Не успела бы стрельнуть – не говорила бы сейчас с вами! И за Сему Блоху я вам не ответчица! Я сожительница ему честная была! Я к Комлеву ходила, поклонилась ему денежкой, чтобы с береженьем бил. Отчего до смерти милого моего засек – с него и спрашивайте!

«Иваны» снова переглянулись: надеясь на свой авторитет, они не могли и представить, что в подобных спорах побеждают не аргументы, а тот, у кого язык лучше подвешен.

– Коли так все – разберемся, Сонька! Ты садись пока с нами, покушай, коли не побрезгуешь!

– Когда это я брезговала хорошей компанией? – Сонька смело уселась на нары, выплеснула остатки чьей-то водки на пол, подставила чашку. – Наливай!

Одним глотком опорожнила, выбрала кусок сала почище, кинула в рот.

Кто-то из «иванов» крякнул:

– Вот это по-нашенски!

– На халяву и уксус сладок! – покачал головой Костыль. – Чужое глотать – хитрость невелика! А сама-то, милая, людей уважить не желаешь? Поделиться, к примеру, «сламом» непомерным?

В камере повисло тяжелое молчание.

– Ну, чего примолкла, красавица? – подал голос «иван», которого все кликали то ли по фамилии, то ли по кличке – Баранов. – «Слам»-то не тобой единой добыт, крови на нем много и нашенской…

– С каких это пор честный вор должен делиться? – Снова пошла в наступление Сонька. – И от кого я это слышу?! От уважаемых на любой каторге людей, или от крыс поднарных? Согласная я: подельщика обмануть, без доли оставить – последнее дело! Но где тут подельщики-то мои? Из них один Пазухин в живых и остался. Так он сам себя доли лишил тем, что на меня фараонов навести пытался. А законы каторжанские что об этом говорят? Лишается тот подельщик доли! Так что никому и ничего я не должна, уважаемые.

– Ты погоди, бабочка, не торопись сию обитель покидать! – остановил Московит вставшую было Соньку. – Выслушай прежде, что каторга порешила!

– И что же вы решили, не спросясь меня, уважаемые? На сходняк позвали, а сами промеж себя уже договорились? Я ведь жизнью и свободой рисковала, пока вы тут в картишки перекидывались. Жалко, что Пазульского[109] Бог прибрал. Непременно бы заступился за меня каторжанский старец!

– Ша! Хватит без толку языком молоть! – хлопнул ладонью по нарным доскам Баранов. – «Слам», тобой добытый, велик и непомерен. Не унести тебе его одной! Делиться надо! Хочешь, Сонька, без оглядки жить и от каждого куста не шарахаться? Принеси обчеству две трети добытого. Поглядим тогда – простить ли тебе кровь «иванов»? Все! Иди, бабочка! Эй, кто-нибудь! Проводите гостью честью, чтоб не случилось худого раньше времени! А время твое, девонька, через две недели как раз и кончится!

Вернувшись в избу Шурки-Гренадерши и не отвечая на ее расспросы, Сонька повалилась на койку, закусила угол подушки зубами, чтобы не закричать в голос, не завыть раненой волчицей, не зареветь от злости.

Немало прожила Сонька Золотая Ручка на белом свете. И в великосветском обществе своей была, и с вежливыми, но коварными варшавскими ворами общалась, и с одесскими блатарями общий язык находила. В столичном городе Петербурге на таких «блатных хатах» без боязни ночевать оставалась, что не каждый отпетый близко осмеливался мимо той хаты проходить. В Новгородском централе без страха под одним армяком с закоренелыми убийцами от холода спасалась. И вот нигде не боялась Сонька Золотая Ручка так, как тут, на проклятой Сахалинской каторге.

Боялась не боли – доставалось и ей. Случалось, били ее кулаками и грубые мужики, и обходительные с виду венские и берлинские тюремные надзиратели. Но везде и всегда знала Сонька Золотая Ручка, что сойдут синяки и заживут треснувшие ребра. Что старые друзья непременно заступятся и объяснят неразумным, что нельзя обидеть «файную барышню» и не получить за это пулю или нож с спину. Сама «масть» королевы аферистов и мошенников служила ей лучшей рекомендацией в блатном мире.

Никто и никогда не осмелился бы посягнуть на ее добычу. Много раз у Соньки вежливо просили помощи деньгами, либо участием в крупной и многоходовой афере. Когда была при деньгах, не отказывала даже незнакомым ей блатарям – если те приходили «с приветом» от знакомых или друзей.

Были в непутевой и путаной жизни Соньки моменты, когда, приезжая в чужой город, она искала местного «старшого» и просила у него позволения погастролировать. «Старшой» был вправе отказать, если ее «гастроль» мешала его собственным планам, но чаще давал добро. В этом случае этикет «аристократки» не позволял Соньке покинуть чужую территорию и не отблагодарить «старшого», давшего ей возможность провернуть крупную аферу или мошенническую сделку на его земле.

Здесь же, на Сахалинской каторге, она испугалась. Да, она сменила масть и два раза подряд пошла на мокрое – но кто и когда прописывал спрашивать на это дозволения и отдавать за удачный налет даже не десятину, а две трети добытого «слама»?

Сонька тихонько завыла от бессилия, рванула зажатый зубами угол подушки. Посыпались перья.

– Да что случилось, Софочка Ивановна? – заголосила Гренадерша, с жалостью глядя на испорченную подушку. – Скажи! Может, присоветую что… Может, вместе придумаем чего – я ж тут давнее тебя, на Сахалине энтом проклятом!

Сонька так резко села в койке, что Гренадерша шарахнулась вспять, едва не перекувырнулась через табурет, оказавшийся под ногами.

– Что случилось, спрашиваешь? – пепеля хозяйку яростным взглядом, как виноватую во всем, прошипела Сонька. – Варнаки твои проклятые ни за что требуют «сламом» поделиться! Вот что случилось!

Шурка, нащупав табурет, осторожно на него опустилась. Помолчав, только и спросила:

– Срок большой даден?

– Две недели! Да какая разница, Шурка! Два дня, две недели, два месяца! За что?!

– Отдай, Софочка Ивановна! Отдай ты им, проклятым, чего просют! Жизни ведь лишат!

– Дура! «Отдай»! Ты хоть знаешь, сколько отдавать надо?! Сто тыщ! Сто тыщ, понимаешь ли ты своим куриным умом?!

– Ох… Да нешто такие деньжищи на свете бывают? – Шурка, ошарашенная величиной суммы, вытаращила глаза, округлила щербатый рот. – Это когда мы с телегой за хворостом ездили, ты такой «слам» в тайге прятала?

– Что, жалеешь, что не знала тогда? – зло ощерилась Сонька. – Сама бы, небось, придушила за него, коли б знала! А я-то, дура, тебя хотела с собой взять, мир показать… К дочкам поехать хотела, пачпорта новые купить и в Америку перебраться, подальше отсюда!

Сонька снова тихонько завыла, держась обеими руками за голову и монотонно раскачиваясь.