Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Но был ли этот Поступок и впрямь таким уж безумным? Чтобы ответить на этот вопрос, представим, каким «мирным прозябанием» (см. процитированное выше письмо Пастернака к Цветаевой от 4 января 1926 года) оказалась бы его красивая и плодоносная «евангельская старость», если бы, впав в неслыханную, неуправляемую ревность к людям поступка, и прежде всего к Есенину и Маяковскому, он не переправил «Живаго» за границу.

В сентябре 1956-го роман, скорее всего, напечатать бы не решились. Но года через три-четыре, раньше, чем «Ивана Денисовича», «Доктора» наверняка бы опубликовали. Чуточку почистив и слегка сократив. Недаром отставленный от власти Хрущев, прочтя наконец злополучное сочинение, пришел в искреннее недоумение. Из-за чего, мол, сыр-бор? Где тут, товарищи, ярая антисоветчина? Обыкновенная интеллигентская мерихлюндия.

Наполеон, умирая, говорил, что рак залез к нему в печень в день Ватерлоо.

В какой из гибельных дней это случилось с Пастернаком?

29 октября 1958 года, когда он, потеряв лицо, отправил в Стокгольм телеграмму с отказом от Нобелевской премии? Или чуть позже, в марте 1959-го, когда ему, вызвав в Прокуратуру, предъявили обвинение в государственной измене? А он, потерявшись, стал оправдываться?

Современная медицина ответить на наши вопросы не в состоянии.

Но оставим переделкинского счастливого несчастливца и вернемся к его якобы счастливым соперникам.

В роли единственно лучшего и талантливейшего, несмотря на спровоцированный Сталиным пиар, Маяковский надолго не задержался. Людская молвь безошибочно подобрала ему «четь».

Надежда Яковлевна Мандельштам, описывая страшные месяцы, когда, после последнего ареста мужа, скрываясь от ГПУ в дальнем Подмосковье, работала на текстильной фабрике, вспоминает не без удивления: «Чтобы отдохнуть, бабы убегали от машин в уборную. Там собирался настоящий клуб… Здесь я убедилась, как громадна популярность Есенина, потому что при мне постоянно упоминали его имя. У этого поэта была настоящая народная легенда».

Запись, уточняю, относится к 1938 году, а это апогей Большого террора, когда можно было заработать вышку за самый невинный политический анекдот. Товарки Н. Я. об этом знают. Если в уборную врывается «карьерная комсомолка», они предупреждают: «Этой берегись». Догадываются члены фабричного бабьего клуба и о том, что Есенин – поэт хотя и не запрещенный, но опальный, и за его песни по головке не погладят. С работы, конечно, не выгонят: план делать надобно, а строгача влепят и по партактивам затаскают. Знают, а все равно постоянно упоминают его имя.

Имя того, с кем ему, после смерти, стоять «почти что рядом», сам Маяковский назвал в первом вступлении к так и не дописанной поэме ухода:

Я к вам приду

в коммунистическое далеко

не так,

как песенно-есененный провитязь…

Язвительный этот выпад исследователи и толкователи истерли до дыр, но почему-то никто не обратил внимания на то, как много здесь, в «прощальном», во весь голос, «концерте», перекличек с Есениным. Маяковский, уже вплотную придвинувшийся к уходу, продолжает прерванный смертью главного соперника диспут, обращаясь к нему «через головы поэтов», причем именно так, как это когда-то сделал и Есенин, поделив (в «Поэтам Грузии») русскую поэзию на две части – Маяковский и все остальные: «Мне мил стихов российских жар. Есть Маяковский, есть и кроме…» Вот несколько примеров.

Есенин, «Мой путь», 1925:

Стихи мои,

Спокойно расскажите

Про жизнь мою.

Маяковский, первое вступление к поэме «Во весь голос»:

Я сам расскажу

о времени

и о себе.

Есенин:

На кой мне черт,

Что я поэт!..

И без меня в достатке дряни.

Пускай я сдохну,

Только…

Нет!

Не ставьте памятник в Рязани!

Маяковский:

Мне наплевать

на бронзы многопудье,

мне наплевать

на мраморную слизь.

В той же поэме, издеваясь над романсовой «дрянью», В. М. фактически перекладывает своими словами то, что автору «томной» и «дохлой лирики» с издевкой выкладывает ночной, черный, «прескверный гость» в «Черном человеке».

Есенин, «Черный человек», 1924–1925:

Ах, люблю я поэтов!

Забавный народ.

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую, —

Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

Маяковский, «Во весь голос»:

Я

ухо

словом

не привык ласкать;

ушку девическому

в завиточках-волосках

с полупохабщины

не разалеться, тронуту.

Пока Маяковский общался с современниками и соратниками, как живой с живыми, он был снисходителен и великодушен: «Есть у нас еще Асеев Колька, этот может, хватка у него моя». Накануне ВЫСТРЕЛА, отодвинув всех, кроме Есенина, прокручивает, словно немую киноленту, есенинский вариант расчета с жизнью. С ним одним собеседует, ему что-то доказывает, перед ним оправдывается.

Есенин:

Не каждому дано петь.

Не каждому дано яблоком

Падать к чужим ногам.

Маяковский:

И мне бы

строчить

романсы на вас, —

доходней оно

и прелестней.

Но я

себя

смирял,

становясь

на горло

собственной песне.

Все знаковые есенинские слова у В. М. на памяти. Ласкающие, нежные он с вызовом профанирует, загоняет в лузу, словно бильярдные шары, «карябающими» пользуется, как своими.

Есенин:

Дар поэта ласкать и карябать.

Маяковский:

…не привык ласкать…

Есенин:

И душа моя – поле безбрежное —

Дышит запахом меда и роз.

Маяковский:

Неважная честь,

чтоб из этаких роз

мои изваяния высились…

Есенин:

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

Маяковский: