У солдата есть невеста - Александр Зорич

– Чего мы ждем? – спросил Бат, старательно отталкивая от груди накатившую вдруг плотную, живую волну страха, которая, впрочем, далеко не ушла, но обратилась звездчатой россыпью, фейерверком стрельнула в ночное небо, да там до поры и замерла, на все нахально глазея.

Увлеченная невидимым Еля не ответила. Казалось, она Бата просто не слышит.

Охотник подошел к девочке вплотную и требовательно привлек к себе. Еля посмотрела на него снизу вверх мутным, пьяным взглядом.

– Что еще? – дерзко спросила она.

– Чего мы ждем? – повторил Бат.

– Мы ждем сходня! – Еля вырвалась, оттолкнула Бата и вернулась к своему.

– И долго еще ждать?

Бат был готов поручиться, что если бы не мытарь-ветер, взымавший по звуку с каждого созвучия, за спиной его послышалось бы «раш-раш-раш»!

– Долго еще ждать? – спросил Бат, обращаясь к юноше, который заворожено смотрел туда же, куда и Еля, то есть – в никуда.

Но ответила ему Еля.

– Мы уже на нем! Смотрите! Мы уже еде-е-ем! – и Еля засмеялась ликующим, захлебывающимся смехом, в котором много было от оргии и совсем ничего – от детских забав. – Едем!

Снег под их ступнями дрогнул. Заворчал. Заерзал. Словно бы какая-то сила нехотя его одухотворяла – так, неспешно, но неотвратимо превращаются в экстатические волчки храмовые медиумы, когда их телами овладевают духи божественных танцоров.

Тут же снежный корж неспешно тронулся вниз по отлогому склону – набирая скорость, наращивая мощь.

– Хотите, я дам вам свою руку? – спросила Бата Еля.

– Зачем?

– Ну, вам же, наверное, страшно…

– Нет, – сквозь зубы процедил Бат.

«Да», – признался он сам себе.

– Как хотите, – загадочно улыбнулась Еля. – Когда будет страшно, вы сразу берите мою руку. А то ведь от страха, как от раны, можно тоже умереть. Вы меня слышите, дяденька Бат?

Снежный остров, отливающий аквамарином неземных морей, нескладно лавировал в мутных потоках лунного света. Он полз вниз, путаясь амебными ножками в своем шлейфе из зловещего гула и снежной пыли. Полз в самую гущу рыхлых облаков, что походили на присыпанные серой свинцовой пылью сбитые сливки. Исподволь склон горы становился все круче, сходень – все массивней.

На спине острова, будто на льдине утки, что заплутали по пути на спасительный юг, стояли золото-русая девочка, тщедушный, долголягий отрок в набедренной повязке и крепкий нестарый охотник, с оплывшим, крупным лицом.

Ветер лизал кудри юноши, разбирал на сальные прядки черную, с проседью и залысинами, шевелюру охотника и, не выпуская из своих прозрачных пальцев, раскрывал веером жидкий девчонкин хвостик.

Вдруг остров притормозил, уткнувшись брюхом в гигантский скальный нарост, и вся троица повалилась на спины – впрочем, устоять на ногах не сумел бы даже канатный плясун.

Послышался высокий хохот девочки и беззлобная охотничья ругань. На миг стало тихо. Но вот снежная лава поползла дальше ухабистой своей дорогой и снова загудело, затряслось.

Сначала Бат Иогала смотрел во все глаза. Пытался понять, объяснить или хотя бы запомнить.

Но потом пытаться перестал. И его сознание обратилось пустым сосудом, в который чувствам вольно заливать что угодно: глазам – белое мельтешение, сердцу – нездоровую свою стукотню, ушам – славные звуки лютни. Пальцам же – тающую, дразнящую кожу снежную прохладу.

Славные звуки лютни…

«Трень-трень-трень». Бат прислушался.

Приятное мужское сопрано ведет мелодию. Язык песни кажется Бату знакомым, но что это за хряскающее, звенящее согласными наречие – наверняка не сказать. Да и откуда льется эта музыка? Звуки долетают сзади. Но повернуться и посмотреть, откуда именно, у бедолаги Бата, зачарованного, завороженного превращениями снежного острова в снежного слона, а слона – в дракона, забавы ради спускающегося на заду с горы, просто нет мочи.

«Раш-раш-раш», – смеется обочь юноша.

– Здорово! – вопит Еля.

Сопрано за спиной оканчивает куплет и два новых голоса – басовитый и тенорок – принимаются наперебой нахваливать певца. Тут наконец Бат решается обернуться.

Что ж, на спине сходня путешествуют не только Еля, Бат и Раш-Раш.

Позади, тоже на снегу, устроились еще четверо незнакомцев в пестрых громоздких платьях с широкими рукавами. Недобрым лиловым сиянием окружены их фигуры.

Грузный мужчина в возрасте, назойливо разодетый, с развращенными, влажно блестящими губами, в высоком сиреневом тюрбане, сидит, подобрав под себя короткие толстые ноги, на подушке с кистями. Рядом с ним в подобострастных позах – трое молодых людей придворной наружности.

Один настраивает свою лютню, уложив ее на колено.

Другой, полный, женовидный, деликатно прочищает горло – видать, снова готовится петь.

Большеглазый, с упрямым выражением этих глаз, третий, стоит на коленях позади важного толстяка в тюрбане и через батистовую рубаху разминает ему плечи – хладнокровный, непроницаемый.

Все четверо ведут себя почти непринужденно и старательно не замечают оборотистого хаоса, что вокруг правит.

Будто не несется грохочущая снежная река по крутому склону, не трещит примятый ее сносящим препятствия бегом приземистый уродливый лес. Если бы не ветер, что задавал хорошую трепку рукавам их одежд, и впрямь можно было бы подумать, что не несется и не трещит.

Ряженая четверка не отпускала Бата.

Евнух снова запел в лад лютне. Лицо того, что в тюрбане, замаслилось – правда, не ясно, от сладостных ли созвучий, или от умелых тычков массажиста, а Бат все разглядывал их чудные платья и словно бы старинные лица.

В крое одежд Бат не разбирался, но между лицами быстро прочертил зыбкие легато несомненных сходств.

С одной гусиной попки срисованы были их подбородки, вполголоса перекликались узко посаженные глаза, а носы, острые, чуть раздвоенные на конце, ни на что не походили, кроме как друг на друга.

«Видать, отец и сыновья, – догадался Бат. – Но зачем они с нами? Откуда? Ведь на вершине не было больше никого?»

Бат, привыкший примечать и по приметам проведывать самое важное, увлекся тем, который играл на лютне.

Быстры, искусны сновали пальцы музыканта. Но глаза его не смотрели на струны. Они вообще никуда не смотрели, незрячие, лишние.

«Певец – евнух. Лютнист – слепой. А третий сын – что?»

Сопрано дотянуло куплет и смолкло. Выплюнул что-то поощрительное толстяк в тюрбане. Лютня опустилась на гулко дрожащий снег. И только упрямец с непроницаемым лицом разминал батюшкину жирную спину, не изменив даже ритму.

«Третий – глухой», – прошептал Бат.