Григорий Потемкин - Ольга Игоревна Елисеева

Потемкин мог одновременно заниматься несколькими предметами: просматривать бумаги, писать и слушать доклады. Причем точность его распоряжений от этого не страдала. По воспоминаниям Л. И. Сичкарева, при князе постоянно находился чтец, который знакомил его с книжными новинками и иностранными газетами, это позволяло светлейшему поглощать информацию, не отрываясь от текущей работы.

Иногда в мемуарах мелькают суждения, будто Григорий Александрович сам ничего не читал, а все сведения старался выведать у собеседников в разговорах. С. Н. Глинка записал со слов В. С. Попова, с которым познакомился в 1797 году: «Князь много читал и умел соображать; но он знал, что от людей сведущих можно иногда заимствовать в один час то, чего в целые месяцы не доищешься в книгах; убежден он был также, что гордостью ни из души, ни из мысли ничего не вызовешь. Особенные его посылки были за теми людьми, с которыми ему нужно посоветоваться о том или другом предмете. Приглашая их, он писал: „Если вам досуг, то обяжите меня своим посещением, мне нужно с вами посоветоваться“. И при этом всегда означал, о чем надобно ему говорить. Таким образом, каждому можно было надуматься и приготовиться дорогою для совещания с князем, и каждый возвращался домой очарованный его разговором и каким-нибудь подарком на память свидания»[1012].

Попов знал, о чем говорит, ведь он сам, как правитель канцелярии князя, осуществлял посылки за учеными, архитекторами, врачами, садоводами, священниками и другими нужными Потемкину людьми.

Все описанные качества характера и причуды князя вряд ли могут объяснить ту неприязнь, которой он был окружен в обществе. Когда речь идет о политических противниках Потемкина — партии великого князя Павла или группировке А. Р. Воронцова и П. В. Завадовского, — обжигающая ненависть легко трактуется как проявление соперничества и зависти к более удачливому врагу. Однако необъяснимыми на первый взгляд кажутся высказывания людей, далеких от политики, лично Потемкина не знавших и все же осуждавших его на основании слухов и сплетен. Так, А. Т. Болотов писал в 1788 году: «Потемкин ворочал всем государством; он родился во вред оному, ненавидел свое Отечество и причинял ему неизреченный вред и несметные убытки алчностью своею к богатству; от него ничего ожидать было не можно, кроме вреда и пагубы. Все государство образовалось по случаю разнесшейся молвы, что пришел он в немилость императрицы. Однако оказалось, что он опять превозмог и продолжал по-прежнему дурить, обжираться и делать проказы, нимало о таким саном несообразные. Мы дивились тогда и не знали, что с сим человеком, наконец, будет и чем кончится его пышность и величие»[1013].

Если бы Потемкин родился монархом, возможно, его бы обожали за удивительную широту кругозора, редкие государственные способности и человеческую доброту. Он сделал для России на Юге не меньше, чем Петр на Севере, и по праву заслуживал благодарность. Однако, по мнению многих, этот человек «мостился не по чину». Он вел себя как государь, внешне не имея на это никаких прав. А потому воспринимался узурпатором. Для большинства дворян Потемкин был крайне раздражающей фигурой — он, как и всякий временщик, «закрывал собой» прямой путь к государыне. По русской пословице: «Жалует царь, да не жалует псарь» — Екатерина могла позволить себе оставаться благим и милостивым монархом, внешне стоявшим над схваткой группировок. На деле императрица весьма зависела от поддержки крупнейшей русской партии Потемкина, однако эта зависимость сохранялась в тени. Сам же светлейший князь принимал на себя роль того самого всеми ненавидимого «псаря», который не только «не жалует», но и не допускает к царю. Мог ли он быть любим обществом?

Федор Вигель весьма точно подметил многие особенности положения Потемкина: «Невиданную еще дотоле в вельможе силу он никогда не употреблял во зло. Он был вовсе не мстителен, не злопамятен, а все его боялись. Он был отважен, властолюбив, иногда ленив до неподвижности, а иногда деятелен до невозможности. Одним словом, в нем видно было все, чем славится русский народ; и все то, чем по справедливости его упрекают; а со всем тем, он русскими не был любим. Сие кажется загадкой, а ее можно объяснить весьма естественно. Не одна привязанность к нему императрицы давала ему сие могущество, но полученная им от природы нравственная сила характера и ума ему все покоряла: в нем страшились не того, что он делает, а того, что может делать… В женщине, с которой связала его судьба, заключался аккумулятор его государственной энергии, его замечательный ум нашел свое применение, а сердце — свою драму».

Сам князь прекрасно чувствовал трагизм подобного положения. Случалось, во время шумного праздника Григория Александровича охватывала тоска. «Бывали в его жизни некоторые часы, в кои сердце его совершенно растаивало от радости, а часто и от сожаления, — вспоминал Сичкарев. — …Он вдруг становился столько печальным и унылым, что будто бы все несчастия света на него обращались». «Редко приходило такое веселие, чтобы он посреди сего не подвергался нашествию своей скучливости». Малейшее неудовольствие — например, вспышка ревности к прекрасной даме — могло вызвать в такие минуты его гнев, и он отсылал гостей. «Конечно, сии досады продолжались только на малое время: он раскаивался о сделанном в гневе, нередко посылал с поспешностью догонять и просить огорченных гостей о возвращении; но что еще больше, он в состоянии был на коленях испрашивать прощения и почти со слезами раскаивался в своей вспыльчивости»[1014].

Мысль о счастье и несчастье, судя по замечаниям в мемуарах, неотступно приходила Потемкину на ум. Временами он называл себя редким счастливцем, но уже в этой декларации крылось сомнение. «Несчастливый от слишком большого счастья», по словам де Линя, Потемкин все имел и потому ничего не желал. Следует сказать, что слово «счастье» в ту эпоху носило несколько иное значение, чем сейчас. В узком смысле оно означало жизненный успех. Вспомним знаменитые строки Екатерины: «Счастье не так слепо, как его представляют…» В качестве подтверждения императрица приводила свою судьбу и полностью отождествляла удачу со счастьем.

Однако Потемкин, судя по всему, догадывался, что дело не так просто. Внешний успех не был для него залогом спокойствия души и внутренней удовлетворенности. Л. Н. Энгельгардт приводил такой случай: «В один день князь сел за ужин, был очень весел, любезен, говорил и шутил беспрестанно, но к концу ужина стал задумываться, начал грызть ногти, что всегда было знаком неудовольствия, и, наконец, сказал: „Может ли человек быть счастливее меня? Все, чего бы я ни желал, все прихоти мои исполнялись, как будто каким очарованием: хотел чинов — имею, орденов — имею; любил играть — проигрывал суммы несчетные; любил давать праздники — давал великолепные; любил строить дома — построил дворцы; …словом, все страсти мои в полной мере выполнялись“. С сим словом ударил фарфоровую тарелку об пол, разбил ее вдребезги, ушел в спальню и заперся»[1015].