Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

радости хлопнул в ладоши. В тишине это прозвучало, как выстрел. Я своей ладонью проехался по его щеке, и снова все стихло.

— Веревка у тебя найдется? — спросил я Табисонашвили.

— Веревка?.. Веревка, веревка, веревка… Есть, есть, как же! Под грушами качели висят — веревки что надо!

Я быстро срезал веревки.

— Стань на четвереньки!

Табисонашвили не сопротивлялся. Я его связал. Получилось хорошо — передвигаться на четвереньках он мог свободно, а ни встать, ни другого чего уже не мог. На Алазани мы ослов так треножили.

— Ступай вперед и впусти нас в дом!

Табисонашвили — на четвереньках, мы — за ним. Приоткрыл дверь в коридор, мы — за ним. Приоткрыл дверь марани, мы — туда же. Я ему пинка, Табисонашвили пополз и замер посреди марани.

Три человека, потеряв речь и разиня рот, глядели на нас и Табисонашвили, а мы на них. Смотрю — нет Дастуридзе. Оглянулся — торчит за дверью, смотрит в приоткрытую щель.

— Сосчитай, сосчитай… деньги счет любят! — сказал кто-то.

Кому тут еще быть? Огляделся — вижу, попугай. Сидит в большой клетке. Тоже золотом покрашена. Ну до чего красив, сукин сын! Я не удержался, подошел поближе. А Табисонашвили стоит посреди марани на четвереньках, голову свесил, как старый одр…

— Убирайтесь, — завопил один из попов, тот, что потолще. На меня даже слюна попала.

— Полицию, полицию позвать! — заорал второй.

У нас уговор был такой, что Дата начинает первым, а мы молчим, рта не открываем, ни на что не откликаемся. Я должен был обойти марани и все разглядеть как следует. Дата должен был следить за ними, не отрывая глаз. Я отошел от попугая и прямиком к квеври. Оттуда — к тонэ. Двигался я не спеша, и вид у меня был такой, будто, кроме меня, здесь и нет никого.

— Убирайтесь! — закричал снова тот, что потолще.

— Полицию, полицию! — Это опять второй.

— Сосчитай, сосчитай… Деньги счет любят!..

У нас за поясом по маузеру, в руках по нагану — мы уберемся, ждите! И кому интересно полицию вызывать? Табисонашвили? Но ему на четвереньках и к утру до полиции не добраться, отпусти даже мы его.

Этак, прогуливаясь, подошел я к камину. Обыскал священников. Оружия при них не было. У Кандури из-за голенища вытащил здоровенный нож, сделанный из кинжала. Хороший был нож, он мне после лет десять прослужил. Осмотрел руки. На большом пальце правой руки сидело большое бриллиантовое кольцо, камень — величиной с абрикосовую косточку. Я осмотрел все кольца и нагнулся поглядеть, на чем это Кандури возлежит. Поднял шкуры, львиные, тигриные, заглянул под них… Под шкурами лежали огромные, туго набитые и накрепко зашитые мешки! Шкуры и прикрывали это ложе.

Я полоснул ножом Кандури по одному из мешков. Посыпался рис. Провел по другому — полилось пшено. По третьему — гречка. Сунув наган под мышку, взял по жмене риса и ячменя и пошел к Дате.

— Обратитесь к ним со словом божьим, ибо «в начале было слово, и слово было к богу, и слово было «бог», — кинул Кандури своей бражке.

Отец мой был пономарь, мальчишкой определил меня в бурсу. Кое-что в голове осталось — вот и запомнились все эти разговорчики.

Пока я дошел до Даты, один поп изрек: «…не хлебом единым жив человек», а второй подстроился: «Душа больше пищи и тело — одежды».

Я разжал руки и сказал Дате:

— В других мешках… еще и гречиха…

Дата глядел-глядел, как сыпалось из моих рук зерно, и вдруг изменился в лице, из горла его с хрипом вырвался воздух, и он закрыл ладонью лицо.

Поны друг за дружкой бормотали из евангелия.

А Дастуридзе, не отрывавшийся от своей щели, хоть и видел, как я разглядывал руки Кандури, но разобрать не мог, снял я кольца пли нет. Когда я разжал перед Датой ладони с крупой, он по своей шакальей натуре вообразил, что я показываю перстни, сорванные с Кандури. Душа его не выдержала, он ворвался в марани и, подлетев к нам, заверещал:

— Что… что… что это такое? Перстни?.. Перстни? Да? Где перстни?

— Где были, там и есть.

— Ни с места, Коста! — прошептал ему Дата. — На мешках с этим вот добром покоится ваш вожак!

У Дастуридзе глаза на лоб, на крупу уставился:

— Он ведь кашу любил… Я же говорил, «Кашкой» его звали.

Дастуридзе хлопнул было в ладоши, но тут же заслонил лицо — испугался, как бы опять не заехали ему по морде.

Попы все читали, а Табисонашвили все так же слушал их, повесив голову, как усталый одр.

Дата сел за столик у камина. Мы с Костой остановились рядом.

— Садитесь! — Рукояткой маузера Дата ударил по столику.

Оба священника опустились, как срезанные.

— Табисонашвили, поди сюда!

Охранник Кандури приблизился к нему.

— Что велел он тебе сказать, когда посылал изнасиловать любовницу Шалибашвили?

Кандури взглянул на Дату, лицо его покрылось синевой. Табисонашвили рассказал все, как было.

— А почему свалил именно на Дату Туташхиа?

Я еще рта не закрыл, как Дастуридзе налетел на Кандури и вцепился в кольца. Пошла возня, то один одолевал, то другой… а поп, что посолидней, вскочил и забубнил:

— «Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия…»

Кандури, наконец, вырвал руки, двинул Дастуридзе в челюсть и пинком отшвырнул, как котенка.

— А ну, садись! — закричал я попу.

Он сел, не переставая креститься.

— Я тебе что велел, Коста? — сказал Дата и повернулся к Кандури: — Говори правду, а то уже сегодня будешь вариться в кипящей смоле! И еще сто лет!

— «В геенну… в геенну… в геенну», — закричал в тишине попугай.

— Если ты Туташхиа… твоим именем много зла творится. Да ты и сам не отстаешь… Поверить в это легко, я и назвался твоим именем.

— А еще почему?

— Только поэтому…

— Брось шалить, Кандури! Имя и чин того, кто велел тебе назвать мое имя!

— Никто не велел!

Три или четыре пули просвистели одна за другой. Запахло паленой шерстью от пробитых пулями шкур.

Кандури ощупал грудь, живот, голову.

— Один из помощников экзарха! А кто ему велел, убей, не знаю!

— Не знаешь, говоришь?

— Клянусь богом!

— А ну встань!

Кандури поднялся.

— Ступай к тонэ!

Кандури едва волочил ноги. Попы заохали и стали креститься.

Кандури добрался до тонэ.

— Стань спиной ко мне!

Он повернулся.

— Имя и где служит!

— Не знаю, правда, не знаю…

Я прицелился. Не прицелился, конечно, а сделал вид, что целюсь, и выстрелил.

— Не вспомнил?

— Говорю… не знаю,