Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата - Павел Елисеевич Щеголев

и ни на что не годным. Хотя я еще и не стар годами, будучи 44 лет, но последние годы заключения истощили весь жизненный запас мой, сокрушили во мне остаток молодости и здоровья; я должен считать себя стариком и чувствую, что жить осталось мне недолго.

Я не жалею о жизни, которая должна бы была протечь без деятельности и пользы; только одно желание еще живо во мне: последний раз вздохнуть на свободе, взглянуть на светлое небо, на свежие луга, увидеть дом отца моего, поклониться его гробу и, посвятив остаток дней сокрушающейся обо мне матери, приготовиться достойным образом к смерти.

Перед ВАМИ, ГОСУДАРЬ, мне не стыдно признаться в слабости; и я откровенно сознаюсь, что мысль умереть одиноко в темничном заключении пугает меня, пугает гораздо более, чем самая смерть; и я из глубины души и сердца молю ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО избавить меня, если возможно, от этого последнего, самого тяжкого наказания.

Каков бы ни был приговор, меня ожидающий, я безропотно заранее ему покорюсь как вполне справедливому и осмеливаюсь надеяться, что в сей последний раз дозволено мне будет излить перед ВАМИ, ГОСУДАРЬ, чувство глубокой благодарности к ВАШЕМУ НЕЗАБВЕННОМУ РОДИТЕЛЮ и к ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ за все мне оказанные милости.

Молящийся преступник

Михаил Бакунин

14 февраля 1857 года».

Рапорт коменданта и письма Бакунина были получены в III Отделении 16 февраля. Этим днем помечена запись князя Долгорукова на рапорте: «Всеподданнейшее письмо на имя Государя Императора вручено мною Его Величеству. 16 февраля». Через три дня оно вернулось в III Отделение со следующей резолюцией Александра II: «Другого для него исхода не вижу, как ссылку в Сибирь на поселение». Некоторые подробности и пояснения к этой царской резолюции мы находим в следующей собственноручной карандашной записке князя Долгорукова, по которой III Отделение должно было произвести исполнение. Записочка составлена 19 февраля: «Поручить ген. Троцкому, чтобы он от меня объявил Бакунину, что я получил его письмо и поставил себе долгом немедленно повергнуть на высочайшее воззрение то, которое он просил меня вручить Его Величеству. Государь Император изволил с благоволением прочесть оное и, надеясь на искренность чувств, в нем выраженных, готов облегчить участь Бакунина, но не иначе признает возможным это сделать, как, освободив его из крепости, разрешить, чтоб он был послан в Сибирь на поселение. При этом самому Бакунину представляется или принять предложенную ему милость, или остаться в Шлиссельбургской крепости на том же основании, как теперь. Согласно с вышеизложенным составить отзыв к ген. Троцкому, присовокупив, что я о последующем ожидаю его уведомления для всеподданнейшего доклада».

20 февраля (№ 411) было отправлено соответствующее письмо коменданту крепости. На следующий же день комендант объявил Бакунину о решении его участи. Несколько черточек, свидетельствующих о чувствах, с какими Бакунин принял весть князя Долгорукова, мы можем извлечь из рапорта коменданта и из приложенного при рапорте письма Бакунина к шефу жандармов. Комендант докладывал (25 февраля): «Всемилостивейшее облегчение участи, изъясненное в предписании за № 411, от имени Вашего Сиятельства объявлено мною Бакунину. С благоговением и глубокою, сердечною благодарностью приняв оное, убедительнейше просит меня дозволить письмом излить искреннюю свою благодарность за благосклонное внимание Вашего Сиятельства; убедясь доводами, представляемыми им, я решился без испрошения соизволения на написание письма, в сем только единственном случае дозволить ему, которое имею честь на благоуважение Вашего Сиятельства представить».

Письмо к князю Долгорукову красноречиво тем красноречием, которое заставляет жалеть об авторе письма. Вот его точнейшее воспроизведение:

«Ваше Сиятельство!

С благоговением принимаю милость ГОСУДАРЯ и покоряюсь ЕГО решению, которое, если и не вполне соответствует безумным надеждам и желаниям больного сердца, однако далеко превосходит то, чего я благоразумно и по справедливости ожидать был вправе. Не знаю, долго ли плохое здоровье и одряхлевшие силы позволят мне выдержать новый род жизни; но сколько бы мне суждено ни было еще прожить, и как бы тесен ни был круг окончательно мне предназначенный, я постараюсь доказать всею остальною жизнью своею, что при всей великой грешности моих заблуждений, несмотря на важность преступлений, мною совершенных, во мне никогда не умирало чувство искренности и чести. Из глубины сердца приношу ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ благодарность за великодушие и скорое ходатайство, вследствие которого я, по милости ЦАРСКОЙ, все-таки умру не в тюрьме, а на вольном воздухе, хоть и умру в одиночестве.

Теперь же, надеясь на человеколюбивое снисхождение ВАШЕ, мне вновь столь живо доказанное, осмелюсь ли приступить к ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ с новою и последнею просьбою?

Почти без всякой веры в возможность успеха, решаюсь однако просить о позволении заехать по дороге в Сибирь в деревню матери, расположенную в тридцати верстах от города Торжка в Тверской губернии, – заехать на сутки или даже хоть на несколько часов, чтобы там поклониться гробу отца и обнять в последний раз мать и все остальное семейство дома. Я чувствую, сколь просьба моя неправильна, и сколь просимая мною милость будет противоречить установленному порядку; но ведь для ЦАРЯ все возможно, – а для меня, хоть и не заслуживающего столь чрезвычайной милости, она будет огромным и последним утешением. Мне кажется, что, побывав хоть одну минуту дома, я наберусь там доброго чувства и сил на всю остальную, невеселую жизнь.

Если ж это невозможно, то не будет ли мне разрешено увидеться и провести день со всем наперед о том предуведомленном семейством, проездом в Твери? Мать стара, и ей трудно, да к тому же теперь было бы и слишком грустно ехать в Петербург; а между сестрами и братьями есть пять человек, с которыми я не видался со времени моего злополучного отъезда за границу, т. е. с 1840 года. Невыразимо тяжко было бы мне ехать в Сибирь, не повидавшись с ними в последний раз.

Наконец, еще прежде этого свидания в Торжке или в Твери, не дозволено ли мне будет увидеться с теми из братьев, которые будут находиться в Петербурге? Я бы попросил их о снабжении меня некоторыми необходимыми вещами на дорогу и на первое время жительства. На мне нет никакой одежды; нового я, разумеется, не шил, а те из старых платьев, которые устояли против восьмилетнего разрушения, уже нисколько не соответствуют моему настоящему положению.

Теперь мне остается только просить ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО положить к подножью ПРЕСТОЛА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА выражение тех искренних и глубоких чувств, с которыми я принимаю ЕГО ЦАРСКУЮ милость, а ВАМ самим изъявить сожаление о том, что мне никогда не будет суждено доказать ВАШЕМУ СИЯТЕЛЬСТВУ свою благодарность и почтительную преданность.

Михаил Бакунин

22 февраля 1857 года».