Живой Журнал. Публикации 2019 - Владимир Сергеевич Березин

жалеть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его! И тогда я сам к тебе пойду на пропятие, ибо не веселья жажду, а скорби и слез!.. Господь всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных… И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите, ― скажет, ― и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники! Дауншифтеры и сантехники, мздоимцы и неудачники, офисная плесень и бандитское стадо!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего…» И прострет к нам руце свои, и мы припадём… и заплачем… и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут… Господи, да приидет царствие твоё!

Третий этаж ― пятый этаж

Лифт вдруг встал на пятом этаже, но на площадке никого не оказалось.

Мы с Карлсоном выглянули, вытянув шеи, но кругом было тихо. Только выла за дверью одной из квартир, оставленная в одиночестве хозяевами, какая-то большая собака.

― Зачем же я похмелялся пивом, ― задумчиво сказал Карлсон. ― Нельзя так делать, да и пива всегда очень много выходит. Кстати, и пиво нынче такое, Малыш, что и цвета не меняет, проходя через человека.

― Это интимное, ― невпопад сказал я. ― Область материально-телесного низа. Я про это стесняюсь, хотя и честный, а то вот моя знакомая всегда прерывалась в разговорах по телефону, если там ей надо было пописать, или чо. Объясняла, что ей стыдно.

Вдруг послышались шаги, и Карлсон в последний момент просунул руку между закрывающимися дверьми. Двери больно ударили его, но в награду к ним в кабину ввалилась звезда подъезда Зинаида Михайловна Даян.

В руках у неё были три банана на одной веточке.

Задорные это были бананы, надо сказать. Но в руках у Зинки всё превращалось в нечто задорное, всё восставало и плодоносило.

Она принюхалась и весело посмотрела на нас.

― Что, алкаши, уже? По случаю праздников или отмечая приход дождливых дней?

― Алчем пищи духовной, ― смиренно отвечал Карлсон. ― Спросите, почему мы алчем этой пищи, только когда напились этакой дряни? Вот нет бы её алкать сегодня утром ― когда я вышел в ветреную погоду. Ветер рвал парики и срывал шляпы. По небу бежали облака как беженцы со своими пожитками. Природа сдёргивала покрывало листвы как подвыпивший кавказец ― ресторанную скатерть. Наблюдалось буйство красок, и форейтор тряс бородой как безумный. А ныне набухает дождь, вниз ли нам стремиться или…

― Да мне-то какое дело? ― прервала его Зинка. ― Я вверх поеду.

― К профессору? ― брякнул я.

― Да хоть бы и к нему, ― махнула рукой Зинка.

Пятый этаж ― шестой этаж

Она нажала на кнопку, а я задумался об удаче профессора. Он был старый, больной, толстый и лысый. И ― нате, кроме жены, у него была любовница. Да, к тому же, сама Зинка.

Но кто был я, чтобы говорить о нравственности профессора. Как-то случился в моей жизни чудесный разговор близ одного вокзала.

Там, за круглым столиком, я стоял с людьми, что были куда старше меня. Разговор их, тлевший вначале, вдруг стал разгораться, шипя и брызгаясь, как шипит мангал, в который стекает бараний жир с шашлыка.

Наконец один из моих соседей схватил другого за ворот капроновой куртки и заорал:

― А сам Пушкин?! Сам Пушкин? Жене ― верен был? Скажешь, не гулял насторону? Не гулял, при живой-то жене? Утверждаешь? А за это руку под трамвай положишь?

И правда, рядом звенел по рельсам трамвай за номером девять.

― А как на Воронцова эпиграммы писать, так можно и тут же к жене его подкатываться можно? ― не унимался тот худой и быстрый человек. ― А Воронцов из своих заплатил за наших обжор в Париже! Из своих!.. И тут этот… И ты мне ещё выкатываешь претензии? Мне?!

Ещё дрожали на столе высокие картонные пакеты из-под молока, ещё текло по нему пузырчатое пиво, но было видно, что градус напряжения спал. Снова прошёл трамвай, а когда грохот утих, соседи мои забурчали что-то и утонули в своих свитерах и шарфах.

«Вот оно, умелое использование биографического жанра», ― подумал я и до сих пор пребываю в этом мнении.

Меж тем, лифт приехал на шестой этаж.

Двери открылись, и мы увидели профессора, который поливал огромный цветок, который стоял прямо на лестничной площадке. По всему было видно, что цветок не влезал в его квартиру, и остался жить у лифта.

Профессор шлёпнул Зинку пониже спины, и она захохотала.

«Три банана, три банана…» ― пропел профессор тенором.

Они скрылись в бесконечном коридоре, уставленном каким-то невостребованным строительным материалом, а нам осталась только пустая лейка посреди площадки.

Карлсон вдруг достал из сумки икейскую баночку с консервированными тефтельками и…

Шестой этаж ― восьмой этаж[2]

…и бросил тефтельку в рот.

Восьмой этаж ― двенадцатый этаж

Карлсон продолжал говорить о влечении женщины к мужчине и влечении мужчины к женщине, а тефтелями со мной не делился. Но тут я вспомнил, что в кармане у меня есть недоеденный Тульский Пряник. Ведь Тульский Пряник ― не просто пряник, он круче кнута. Тульский Пряник, Тульский Самовар и Тульское Ружьё ― вот чем Россия спасётся. С нами Бог и Андреевский флаг, как известно.

Тульский Пряник в годину войны был больше, чем пряник. Я в школе читал повесть про одного бойца Красной Армии, что носил на груди, под гимнастёркой, Тульский Пряник ― оттого фашисты его не могли убить. Все пули вязли нахрен в Тульском Прянике, и только когда фашисты в последний день войны подобрались к бойцу Красной Армии со спины, случилась неприятность. В этот момент боец Красной Армии кормил на берлинской улице Тульским Пряником голодную девочку, и фашисты выстрелили в бойца Красной Армии из кривого пистолета. Но и тогда у них ничего не вышло ― потому что солдат тут же стал бронзовым и превратился в памятник. Впрочем, и девочка тоже превратилась из живой в тот же памятник ― и поделом, что русскому ― пряник, то немцу ― смерть.

Что мне тефтельки