На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

Наконец в Туберкулезном институте (в Киеве, куда с большим трудом и благодаря знакомствам его приняли, хотя по существующим правилам любой трудящийся имеет право на лечение в таком институте) обнаружили в легких «грибок». Но через два месяца лечения его выписали из института — не могут ведь так долго лечить (он исчерпал свой «лимит» на бесплатное лечение) — и отправили на работу, во вредный цех, к аппаратам, к работе с кислотами. С трудом выдержал месяц — боли усилились. В институте вынуждены были его опять обследовать — обнаружили рак. А если бы обследовали раньше, три года назад, то операция бы отсрочила смерть, облегчила страдания. Но когда он заболел, ему морочили голову лечением от туберкулеза — без исследований, без стационара (в условиях районного городка; а кто знает советскую действительность, легко себе представить, что это такое). Но ведь он «гегемон», у него власть, он рабочая, производительная сила, которую лечат «бесплатно»…

В конце концов ему вырезали } легкого, но было поздно.

Друзья колебались — сказать ему, что это рак или нет. Решили промолчать.

Перед операцией он с Таней приезжал ко мне в психтюрьму. Но, как и всех друзей, его не пустили (почему? по какому закону?).

В 1972 г. у уманьчан прошли обыски. У Виталия нашли самиздат. Арестовали двоих его друзей. Дали по 3 года. У Надежды Витальевны Суровцевой-Олицкой забрали два тома воспоминаний.

По предприятиям Умани в лекциях рассказывали о раскрытой националистической организации, во главе которой была Суровцева. Сообщалось, что она воспитывала молодых украинцев в националистическом духе (т. е., в переводе на нормальный язык — в любви к Родине). У Суровцевой и Олицкой искали… типографию (еще раньше они всё пытались узнать, когда и зачем приезжал в Умань Солженицын).

Олицкая отказалась отвечать кагебистам, Суровцева издевалась над ними, а сарказма и иронии у нее хватит на все КГБ в целом.

От Виталия ушла, испугавшись «связи с антисоветчиком», жена. Забрала ребенка. Возникла история с разделением дома. А они всегда так противны, эти деления имущества, люди так гнусно в них выглядят! Для человека такого внутреннего благородства, как Виталий, особенно страшно видеть звериное, обывательское в близком человеке.

И все это на фоне рака. Или рак на фоне всех этих событий. Потом арестовали в Москве еще одного друга Виталия — Некипелова. В 1974 г. умерла Екатерина Львовна Олицкая. И умирала она на его глазах — тоже от рака. Он приезжал ко мне, так как знал, что я теряю свой человеческий облик, ему хотелось увидеть меня до того, как из меня сделают сумасшедшего.

Некоторые из уманских друзей вели себя на допросах очень некрасиво. Предал Дзюба. Личная физическая боль у Виталия сопровождалась болью за близких.

Он любит пение своей матери и Надежды Витальевны Суровцевой. Это чуть-чуть помогает — украинские песни…

Провожая Таню за границу, он сказал, что ему будет трудно без нее. Совсем недавно он повторил это в письме к нам. Трудно… А сейчас его уже нет… Виктор Некипелов пишет об этом:

Как прожить эту странную зиму?

Вереницу метельных ночей?

Все слабее кольцо побратимов,

Все наглее кольцо стукачей.

(«Нине», январь 1972 г.)

Россия, метель, зима, ночь. Ночь после недолгой оттепели. Кто-то сказал, что чем глубже ночь, тем ближе к рассвету. Это хорошее утешение историку, исторический оптимизм.

Прощаясь, Таня спросила Виталия, что ему прислать из-за границы.

— Лодку.

Он почему-то всю жизнь мечтал иметь свою лодку и плыть на ней уманскими озерами.

И эта лодка не выходит из головы ни у Тани, ни у меня. Это все та же дорога, путь Шевченко, путь человека. Из варяг в греки и далее…

Дальнею дорогою, синевой морской,

Поплывет кораблик мой к острову Спасения,

Где ни войн, ни выстрелов — солнце и покой.

Я кораблик ладила,

Пела, словно зяблик.

Зря я время тратила,

Сгинул мой кораблик…

Попросту при обыске

Смяли сапогами…

(А. Галич, «Кадиш»)

*

Но возвращаюсь к доразгромному, 71-му году.

В ноябре должны были судить Анатолия Лупыниса. Я позвонил о дне суда Якиру. Вечером, за день до суда, позвонил А. Д. Сахаров и сообщил, что приехал на процесс Лупыниса.

Утром мы пошли к зданию суда. Я вкратце изложил суть дела: Анатолия судят за чтение стихов у памятника Шевченко 22 мая 1971 года.

У здания суда уже ждали Свеличный, Глузман, Александр Фельдман и другие знакомые. Очень мало. Светличный познакомил нас с отцом Лупыниса. Отец, колхозник, стеснялся «образованных» людей. Весь в боли за сына. Анатолий уже сидел до этого 10 лет. Пришел из лагеря с параличом ног: два года держал голодовку. Ходил на костылях. Вылечился, а теперь в «психушку» попадет. Как мы узнали позже, следователь уговаривал отца «спасти» сына — сказать, что у Анатолия с юности наблюдались странности.

— Ведь это же больница, а не тюрьма. Там он отдохнет, поправится. Часто дают свидания, можно передавать продукты.

Какой же отец, не знающий об истинном лице психушки, откажется от возможности помочь сыну избежать тюрьмы?

Если бы мы знали об этом разговоре со следователем в день суда, то мы бы объяснили отцу, чтб такое «больница» и что за «врачи» там опекают «больных»…

Как ни странно, нас всех пустили в зал суда. Я поблагодарил жену Сахарова Елену Боннэр:

— Вот видите, как с вами считаются!..

Вышла секретарь суда и объявила, что в связи с болезнью председательствующего суд переносится на неопределенное время.

Который раз они показали, что нельзя строить иллюзий на их счет.

Мы достали стихи Лупыниса. Все тот же центральный образ «Кобзаря» — покрытка. Покрытка — Украина, рождающая сынов, издевающихся над матерью.

… Я бачив, як безчестили матiр,

Мою матiр (…)

Згвалтована,

               одурена,

                           розп’ята,

3 вiдтятим язиком, опльованим чолом,

Лежиш ти в пазурах коханцяката (…)

Це я, твiй син, народжений iз блуду,

Прошу тебе, молю тебе, кляну:

3iрви з очей облудливу полуду,

Розбий для тебе зроблену труну.

Да, за такие слова посадят надолго. Это не Сосюра, пролепетавший сквозь слезы и сострадание к Украине: «Росшськопольська потаскуха» и тут же извиняющийся перед Матерью-Украиной. Он не имел права на эти страшные слова, ведь сам в какой-то степени был «байстрюком»-«перевертнем».

У