1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

— Понял теперь, братец, о какой собаке толковал тебе Владимир Митрофанович? — напутствовал он городового на прощание. — Ну, то-то! Ступай с богом!

Городового выпустили через ворота. Обаяние родственников императора сыграло свою роль; их объяснения и труп собаки вполне удовлетворили Власюка. Не осталось причин задерживаться и подробнее осматривать двор с домом. Опять же, скоро дежурству конец. Пока дойдёшь до участка, пока доложишь о стрельбе — уже и сменяться пора.

Со двора озябшие заговорщики отправились в подвал.

— Какая муха вас укусила? — выговаривал Пуришкевичу князь. — Что за чушь вы несли? Любишь ли ты царя! — передразнил он. — Я убил Распутина!

— Под монастырь нас решили подвести? — вторил Дмитрий Павлович.

Пуришкевич пытался выкрутиться:

— Напротив, господа, я ведь не знал про собаку! А этот унтер попался — старый служака, крестьянская косточка. Я хорошо таких знаю — не купишь, не уговоришь. И не уйдёт, пока своего не добьётся. Не пускать — подозрительно, а пустить тоже нельзя — двор кровью залит. Вот я и решил принять всю вину на себя.

— Скорее, решили присвоить все лавры, — хмыкнул великий князь. — Я убил Распутина, я спас Россию!.. Отличный способ прославиться, ты не находишь, Феликс?

Распутин лежал на полу при входе в подвал. Сквозь синюю штору, которую Рейнер набросил на покойника, читались торчащая борода и длинный нос. Дмитрий Павлович отправил Сухотина в кабинет — сменить Келла, и британец присоединился к остальным.

Когда он спустился, мужчины уже расселись и курили, невзначай бросая взляды на тело. Келл остался стоять.

— Что ж, джентльмены, — сказал он, — пора подвести кое-какие итоги. Распутин устранён. Нас всех это устраивает. Значит, в некотором смысле операцию можно считать успешной. Однако дело не кончено, более того, возникли серьёзные проблемы. Сперва постарался князь, затем Владимир Митрофанович устроил канонаду… Скоро утро, а мы ещё не избавились от тела. И самое главное — у нас есть два свидетеля.

— Они ничего не видели, — пожал плечами Пуришкевич.

— Лимузин я верну в гараж, — добавил великий князь, — Маяковского под трибунал, а девку…

Британец перебил:

— Они видели достаточно. Их нельзя отпускать ни в коем случае.

— Вы сегодня это уже говорили, — напомнил Юсупов и кивнул на тело под синей шторой. — Про Распутина. Его тоже нельзя было отпускать. Правильно ли я вас понимаю?

Келл задумчиво потеребил щёточку усов и сказал:

— Позвольте, я кое-что объясню. Завтра… вернее, уже сегодня Распутина начнут искать. Кто-то знал, что он собирался на встречу с князем. О чём-то проговорятся ваши дамы — великая княжна, баронесса… Словом, поползут слухи. И этот молодой человек — Маяковский, да? — наверняка тоже молчать не станет. Он ведь поэт?

— Поэт, — мрачно подтвердил Дмитрий Павлович, — весьма способный и уже довольно популярный.

— Вот именно, — подхватил британец. — Вы хотите отдать его под трибунал. Хорошо. Только на первом же допросе он выложит всё, что было ночью. Как ему под колёса бросился князь, как вы бегали с револьвером… Ещё наврёт с три короба, если хороший поэт. Его подружка добавит подробностей, и наша версия про весёлую вечеринку и про пса, которого пристрелил Владимир Митрофанович, благополучно развалится. Не надо недооценивать полицию, джентльмены! Нашу компанию возьмут в оборот, Маяковский станет героем, который чудом избегнул смерти, а мы превратимся в злодеев и участников международного заговора.

Полковник тонко напомнил о государственной измене. Пуришкевич занервничал, поднялся с кресла и раздражённо сказал:

— Послушайте, хватит ходить вокруг да около! Вы снова испытываете наше терпение. К чему столько слов? У вас наверняка уже готово решение — так сообщите его! Что мы должны делать?

— Вежливо пригласить молодых людей сюда, — с готовностью ответил Келл. — А здесь мы превратим их из свидетелей — в соучастников.

Буфетчик Житков перед уходом заново сервировал стол в кабинете. Келл позволил пленникам отведать вина под разнообразные закуски — канапе, тарталетки, фрукты… Лилю и Маяковского уговаривать не пришлось.

Теперь их караулил молчаливый поручик-преображенец. Он отвернулся в сторону и, похоже, дремал в кресле. У Маяковского мелькнула мысль, что этого поручика он уже где-то видел.

Вино оказалось изумительным — крепкое, в меру сладкое, с сильным букетом. Уже не белое и ещё не красное, тёмно-янтарного оттенка; настоящая марсала — жемчужина Сицилии. Ею наслаждаются и ценители мадеры, и те, кто предпочитают портвейн, а многолетнюю марсалу знатоки сравнивают с выдержанным хересом. Такой жгучий смолистый вкус встречался Маяковскому лишь однажды, и он стал рассказывать об этом Лиле, чтобы развлечь — и отогнать тревожные мысли.

Было дело, говорил Маяковский, жил на юге России, в Крыму, такой человек — Владимир Сидоров. Успешный коммерсант, вида быковатого, но простой души. Так и жил бы себе спокойно, добра наживал, но к тридцати годам возжелал литературной славы. Начал тогда Володя Сидоров переписываться с Игорем-Северянином, съездил в Петербург, а вскоре взял псевдоним — Вадим Баян — и объявил себя эго-футуристом. Понятное дело, стал сочинять стихи, перенасыщенные эротикой будуаров и отдельных кабинетов. На свои деньги тиснул в издательстве Вольфа книжку «Лирический поток. Ларионетты и баркаролы»…

— Представляешь, Лилик? Тринадцатый год, декабрь, как сейчас. Мы с Бурлюком только-только со спектаклями разделались. Кстати, в двух шагах отсюда играли, на Офицерской. Шум, тарарам, фурор, скандал! Трагедию мою просвистели до дырок. Ну, думаем, столицу потрясли, а дальше что? Ровно в этот момент Северянин приводит Баяна, и тот предлагает нам гастроли в Крыму. Причём не просто гастроли, а Олимпиаду российских футуристов — он её, оказывается, ещё во время Олимпиады в Стокгольме придумал! Контракт — загляденье, деньжищи знатные. А я до этого неплохо в Харькове погрохотал, ну, и в другие места уже наскакивал. Хорошее дело! Рванули в Крым…

В опереточном зале, который годом раньше Бурлюк присмотрел в «Луна-парке» на Офицерской, они устроили акцию «Первых в мире футуристов театра» из нескольких премьер. Павел Филонов декорации нарисовал, а Володя срежиссировал свою трагедию. Вообще-то написал он всего один акт. Братья-футуристы настояли, чтобы не ленился: куцая вышла вещичка, минут на пятнадцать от силы. Побьёт публика за такой спектакль и деньги назад потребует. Володя поднатужился и написал ещё.

А вот с названием мучился, мучился… «Железная дорога»? «Восстание вещей»? Время поджимало, плюнул — и текст в цензуру отдал с одним только именем на титульном листе. Цензоры кое-что порезали, но остальное утвердили. Притом оказалось, что имя приняли за название. Ошибка обернулась нежданной помощью: так и сыграли трагедию под названием «Владимир Маяковский». Глаз у Бурлюка был один, но будущее он видел получше многих: на сцене Володя в самом деле чувствовал себя недурно.