Лисьи броды - Анна Старобинец

– Я сказал – вакцину! – раздраженно повторил Юнгер.

Лама поднялся на ноги:

– Вакцины нет, господин.

– Как так – нет?!

Лицо барона, аристократически бледное, побагровело от гнева. Он замахнулся и влепил Ламе пощечину. Дрессировка – чередование поощрений и наказаний. Лама прижал к щеке руку, и на секунду Юнгеру показалось, что в глубине его равнодушных, невыразительных глаз мелькнула тень не раскаяния, но ненависти.

– Ояма-сан сбежал из лаборатории, господин, – склонившись в поклоне, сообщил Лама. – Забрал с собой пленную номер восемьдесят четыре, еще шестерых… и всю нашу вакцину. Убиты двенадцать человек из сотрудников и охраны. Восемьдесят четвертая их убила.

Полукровка села на землю и закрыла лицо руками. Эти твари даже плакать нормально не могут. Как будто фыркают, скулят и хихикают. Барон фон Юнгер посмотрел в рассветное небо. Ему хотелось орать и топать ногами. Хотелось выхватить пистолет и всадить все пули, все до единой, в мускулистое, татуированное тело слуги – все равно он живучий, ничего с ним не будет, – но Юнгер вспомнил его взгляд и не стал. Вместо этого он сделал короткий вдох, затем длинный выдох. И еще раз. И снова. Зловонный кусок речного тумана, которым он подавился, по-прежнему сидел в легких – как облепленное муравьями перышко мертвой птицы.

– Это плохо, – сказал барон хрипло. – Но поправимо. Для всех, кроме полукровки. Ее ребенка мы спасти не успеем. Для остальных мое предложение в силе. Мои ученые воссоздадут вакцину в ближайшее время.

Он посмотрел на белые лица старейшин – под слоем пудры, в узких прорезях глаз клубилась надежда, – сделал знак Ламе и зашагал прочь от грота. Слуга покорно пошел за ним.

– Как звали ту, что сбежала? – спросил барон, когда они углубились в лес.

– Номер восемьдесят четыре.

– Дурак! Мне нужно настоящее имя!

– Ее звали Аньли, господин.

– У нас была старшая из сестер. А мы не знали… – Юнгер вдруг хрипло, зло захихикал.

Как будто внутри его кто-то пощекотал облезлым соловьиным пером.

– …Я, значится, обернулся – а там, едрить твою в бога душу мать, вурдалак! На четвереньках стоит, ебстить его деда в плешь, сам с виду как человек, но не человек! Заросший, патлы длинные, до земли, зубы скалит, а глаза у него, значится, волчьи…

Тьма расступается не сразу. Сначала я слышу голос. По-деревенски уютный, обстоятельный, басовитый, он ведет меня за собой. Как будто я заблудился в чаще, а он знает дорогу. Как будто я ребенок, а он рассказывает мне старинную сказку.

– …Я говорю: да заебись ты триебучим хуем, залупоглазая пиздопроебина, а он как прыгнет – и на меня. Зубами ватник мой, значится, разорвал, когтями по груди полоснул – вон, видишь, борозды какие оставил – и в шею, значится, впился, етить его через семь гробов в сраку…

Я совершаю усилие – и выхожу из темных зарослей забытья. Я вслушиваюсь в слова и понимаю, что текст этой сказки немного странный.

– …А я его топором по спине – хуяк! Ну, он завизжал – и в лес, а топор у него, значится, между лопаток торчит, а ему на этот топор поебать, на то он и вурдалак…

Я открываю глаза. Лазарет. На соседней койке – лесоруб с забинтованной шеей. Это он рассказывает про вурдалака. Не мне, а сидящему у меня в ногах Пашке. Рядовой Овчаренко – слушатель благодарный. Изумленно пучит глаза, кивает, зажимает большой крестьянской лапищей рот.

Я откидываю одеяло и ощупываю себя – ни бинтов, ни ран, как будто и не вспорол мне живот восставший из могилы мертвец… Только тонкая, как волосинка, едва заметная косая царапина перечеркивает пупок.

– Товарищ Шутов! Очнулись! Ну наконец-то! – Пашка вскакивает на ноги и радостно мне козыряет, переминаясь в узком проходе между лазаретными койками. Как большой, неуклюжий щенок, который встречает хозяина, виляя хвостом.

Я сажусь – по всей видимости, слишком резко: забинтованный лесоруб и довольный Пашка разом трогаются и медленно едут вправо вместе с растрескавшейся стеной лазарета, как провожающие на вокзальной платформе.

– Рядовой… что было? – я с трудом фокусируюсь на его уплывающем, уплывающем, уплывающем вправо лице. Но его глаза смотрят на меня так прямо и озабоченно, что я цепляюсь за этот незабудковый, преданный взгляд – и карусель останавливается.

– Вы, товарищ Шутов, угорели в пожаре. Кто-то банк поджег – похоже, та же шайка, что и взрывы в заброшенной фанзе подстроила. Наши-то ребята все туда побежали, думали, война снова. А там просто вся фанза динамитными шашками упакована, а вокруг – никого… В общем, дело уже к рассвету, я смотрю – а с площади валит дым. Я – бегом. Еле вас из горящего здания выволок… И сюда принес. Мы потом с ребятами часа четыре пожар тушили…

– Что на месте пожара… – Мой голос срывается; в пересохшем горле саднит. – Что вы там обнаружили?

Я стараюсь звучать равнодушно, невозмутимо. Просто я задаю закономерный и естественный вопрос рядовому. Просто жду, когда он отрапортует о том, что видел.

рассеченный надвое полуразложившийся труп капитана Шутова

– Сейф, товарищ Шутов, злоумышленники открыли, все золото вынесли. И ту склянку – ну, с красненьким – тоже взяли.

За бумажной порванной ширмой кто-то что-то роняет – слышится звон стекла.

– А вот меч старинный остался, – продолжает свой доклад Пашка. – На полу у сейфа валялся. Я его вам сюда принес. – Пашка быстро наклоняется и, едва не треснувшись лбом, выволакивает самурайский меч из-под моей койки; клинок покрыт черной копотью. – А еще вот нож. Это ж ваш, товарищ Шутов? Рядом с вами лежал.

Он протягивает мне штык-нож, рукояткой вперед. Нож, который я забрал у убитого вертухая. Нож, который я метнул в тигра. Нож, который этой ночью распорол мой живот…

– А мертвец? – говорю я тихо.

– Какой мертвец? – Пашка тоже переходит на шепот.

– Безголовый живой мертвец. Которого я разрубил мечом.

Пашка смотрит на меня, отвесив нижнюю губу, потрясенно. Лесоруб на соседней койке размашисто крестится. Наконец на Пашкином лице проступает как будто бы понимание – и облегчение:

– Мертвецов там не было никаких – ни живых, ни мертвых. Это вам, товарищ Шутов, из-за дыма привиделось. У меня как-то дядька двоюродный угорел – так ему тогда тоже покойница жена все мерещилась и пальцем манила…

– А мое такое мнение, что товарищу не привиделось! – встревает вдруг лесоруб. – Это точно вурдалак был! Они ночью набег на город устроили, вурдалаки!..

В приоткрытую дверь лазарета просовывается бабка из староверов в платке и вязаной кофте, пропитанной кровью. На руках она держит подрощенного козленка со вспоротым брюхом, его мутные глаза с горизонтальными прочерками зрачков похожи на вытекшие желтки, копыта подергиваются. Он тоскливо ноет и вскрикивает – тоненько, как ребенок. Вслед за бабкой в помещение заходит медсестра Глаша в строгом платье под горло. У нее такие черные круги вокруг глаз, будто ее кто-то избил изнутри. Пашка смотрит на нее тоскливым собачьим взглядом.