Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг

чего оставшиеся бриллианты были розданы гостям. Затем они вернулись по лесенке назад и обнаружили, что комната, через которую они прошли ранее, преобразована. Она была вымощена зеркалами — не только стены, но и потолок, — и с каждой стороны от входа, что напротив лестницы, красовалась большая, высотой более двух футов буква «А» (в честь Александра), выложенная из бриллиантов. Двадцать пажей в золотых костюмах с голубыми атласными поясами стояли наготове, чтобы обслуживать гостей за ужином. Столы, богато сервированные приборами из хрусталя с серебром, выстроили вдоль стен так, что гости смотрелись в зеркала. Екатерина приказала сделать гравюру, изображающую празднество, чтобы поразить как можно больше людей.

Не вся компания блеском соответствовала сервировке, как следовало из описания события, которое Екатерина отправила Гримму. Она обозвала некоторых гостей «гороховым супом». Очевидно, этот термин они использовали ранее в разговоре, и суть его она позднее определила как «лепет и длинные речи ни о чем, не стоящие записи, с приправой из предположений, которые большею частью не были ни справедливы, ни правдивы, — а ведь так вот и правят миром, так часто и решают судьбы нации»{683}.

В письме Гримму, которое Екатерина начала писать 2 марта и закончила двумя днями позднее, она призналась, как нравится ей их переписка, — ибо с ним она скорее «болтает», чем «пишет». Она резюмировала: «Так и продолжайте! Закидывайте, закидывайте меня письмами. Это просто отлично, потому что занимает меня. Я читаю и перечитываю ваши послания и говорю: «Как он меня понимает! О небо! почти никто не понимает меня так хорошо, как он»{684}. Затем она сообщила, что здоровенький малыш Александр не дает никаких поводов для волнения с момента рождения, и выразила удивление, что Вольтер, оказывается, называет ее обычно «Като». Она также упомянула о знаменитом обеденном и десертном фарфоровом сервизе «камея» на шестьдесят персон, который заказала в Севре по безумно высокой цене: «Севрский сервиз, который я заказала, предназначен для самого беспокойного из людей, моего дорогого и верного князя Потемкина. Чтобы быть уверенной, что фарфор будет хорош, я сказала, что он для меня»{685}. От Людовика XVI было получено разрешение использовать на фабрике в качестве образца один из старинных сервизов «камея» прекрасного бирюзового цвета из его коллекции. Эскиз одной из тарелок гулял между Севром и Петербургом восемь раз, прежде чем было достигнуто окончательное соглашение, а технические трудности при изготовлении столь огромного сервиза были таковы, что отжигали три тысячи штук, чтобы получить восемьсот изделий удовлетворительного качества. Блюда сервиза несут изображение самой Екатерины в виде богини Минервы. (В благодарность за этот сервиз Потемкин подарил императрице ангорского кота.)

С наступлением теплой погоды малыш Александр первый раз в жизни оказался на свежем воздухе. Его стали выносить на улицу (без чепчика) — побыть на травке или на песочке, или даже поспать несколько часов на подушке в тени дерева. Когда ему исполнилось четыре месяца, Екатерина, желая сократить время его пребывания на руках, подарила ему трехметровый ковер — чтобы он лежал на нем в своей комнате и начинал учиться ползать. Императрица с гордостью сообщала о достижениях малыша своему кузену, королю Швеции. Она явно хотела, чтобы ее представления о воспитании детей оценили и распространили — даже прислала Густаву куколку, чтобы показать, как нужно пеленать новорожденного младенца:

«До чего приятно наблюдать, как он кувыркается [на ковре]: он поднимается на все четыре и двигается назад, когда не получается вперед. Его любимая одежда — очень короткая рубашонка с очень свободной вязаной кофточкой; когда он выходит, поверх надевается легкое маленькое платьице из хлопка или тафты. Он никогда не мерзнет, он крупный, высокий и очень счастливый, зубов пока нет, и он никогда не плачет»{686}.

Этой весной Екатерина вносила изменения в планировку Екатерининского дворца в Царском Селе. Они включали снос большой лестницы на одной оконечности дворца и постройку «маленького придела, который граничит с входной дверью со стороны Гатчины»{687}. Ее намерением стало построить новые комнаты, опираясь при их декорировании на свои представления, почерпнутые из книг по архитектуре. Книги эти она получила от аббата Галиани из Неаполя, друга Гримма и «энциклопедистов». Она также хотела гарантий, что устройство дворца даст ей возможность беспрепятственно наслаждаться видом своих парков.

К маю Джеймс Харрис почувствовал неудовлетворительность своих усилий — из-за отсутствия прогресса в переговорах по заключению наступательного и оборонительного союза, согласно которому Россия выделила бы морские пополнения в помощь Британии в войне с Американскими колониями. Французский двор недавно принял решение признать независимость Америки, и Харрис понимал, что и граф Панин, и императрица противодействуют ему: «Императрица мила со мной сверх меры, и я не могу не думать, что она старается этой чрезвычайной любезностью ввести меня в заблуждение… Когда бы я ни пытался вернуть ее к нашим делам, она мгновенно замолкает или меняет тему разговора»{688}. Харрис также доложил, что Григорий Орлов, который всегда был расположен к Англии, сообщил, что больше не имеет влияния при дворе, «противная партия превалирует, и он слишком многим обязан Ее императорскому величеству, чтобы пытаться изменить ситуацию и причинить ей тем самым боль и неудовольствие{689}. Императрица чувствовала себя не очень хорошо и пожаловалась Гримму, что, вероятно, переживает реакцию на период слишком интенсивной работы:

«У меня в голове ощущается полный беспорядок. Я заметила, что атаки следуют сразу же за взвинченным состоянием; последняя такая атака случилась у меня в декабре — и длится до сих пор на полную силу. Все стало огнем и духом — вполне довольно, чтобы ввергнуть меня в экстаз. Но увы, я не ем, не пью и не сплю. Монсеньор Кельхен с трудом находит у меня пульс; давит в груди. Мои друзья бранят меня; они без конца твердят и настаивают, что это не к добру; я и сама понимаю это; они консультируются с докторами и считают, что я больна; они хотят лечить меня; я согласна: если они оставят право выбора мне, то это будет нетрудно проглотить. Итак, что вы думаете обо всем этом? Разве это не доказывает, что я выбита из колеи?»{690}

Кроме стеснения в груди, Екатерина