Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг

ваше письмо № 19[47] До сих пор я надеялась, что слухи о смерти Вольтера ложны, но вы уверили меня в их правдивости, и у меня сразу же наступила реакция — обычный душевный упадок. Я почувствовала огромное презрение ко всему в мире. Май — фатальный для меня месяц: я потеряла двух людей, которых никогда не видела, но которые любили меня и которых уважала я — Вольтера и лорда Чатема[48]. Их никто не заменит, особенно первого, очень, очень долгое время, может быть, никогда, и для меня они — непоправимая потеря; я плачу внутри»{696}.

В ужасе от запрета римской католической церкви хоронить Вольтера в освященной земле Парижа, Екатерина укоряла Гримма — лишь отчасти в шутку, — что он не сообразил удрать с телом великого человека в Россию, дабы похоронить его тут. Теперь же она просила приступить от ее имени к переговорам о покупке Вольтеровской библиотеки — состоящей примерно из семи тысяч томов, переплетенных в красный сафьян и подписанных владельцем, — а также всего, что существует из его бумаг, включая собственные письма Гримма.

К концу июня Иван Римский-Корсаков прочно утвердился как фаворит, а Семен Зорич уехал. Екатерина почувствовала, что ее здоровье и психика полностью восстановились, и написала Потемкину: «Благодаря тебе и царю Эпира я весела как жаворонок и хочу, чтобы и ты был весел и здоров»{697}. Если с Зоричем Екатерина и Потемкин обходились как с игрушкой, к более молодому Римскому-Корсакову они относились почти как к своему ребенку. Екатерина даже называла его «дитя». Однажды летом она сказала Потемкину, что «дитя» попросило ее поцеловать Потемкина в губы, если тот приедет в его отсутствие{698}.

Едва ли удивительно, что собственный ребенок Екатерины, великий князь Павел, с трудом терпел эти отдающие инцестом отношения. Нельзя, впрочем, сказать, что он переносил ее отношения с Потемкиным много легче — особенно после того, как последний, не сумев добиться расположения Павла, бросил эти попытки как пустую трату времени и попросту перестал замечать его. Как выразился Джеймс Харрис, «с великими князем и княгиней Потемкин и его приближенные обращаются так, будто они несущественные персоны. Павел чувствует это пренебрежение, но он слишком слаб, чтобы сопротивляться даже на словах, и тем более не осмеливается на большее»{699}.

Теперь, когда личная жизнь, с ее точки зрения, была улажена, Екатерина могла всем сердцем вернуться к делу. 17 августа она написала Гримму сердитое письмо о недавнем нападении американского капера на ее торговые суда:

«Знаете, что устроили мне противные американские судовладельцы? Они захватили несколько торговых судов, вышедших из Архангельска. Они совершили эти очаровательные делишки в июле и августе, но я серьезно обещаю вам, что в этом же году они дорого мне заплатят за вмешательство в торговлю Архангельска — я ведь не братец Г. [то есть король Георг III]: никто не смеет задевать меня безнаказанно. Они могут делать что им угодно братцу Г., но не мне! Я подпалю им пальчики. Я рассердилась, очень рассердилась»{700}.

Неделей позже, продолжая рассуждения о поступке американцев, Екатерина написала Гримму об отгрузке скульптур и других товаров из Рима:

«Я еще не получила ни одного ящика или пакета с мрамором и прочим, приобретенным монсеньором Райффенштайном по заказу монсеньора Шувалова, который как раз находится здесь [это был Иван Шувалов, бывший фаворит императрицы Елизаветы], — потому что фрегаты, отплывшие из Ливорно, еще не прибыли. В результате нет и остальных прекрасных вещей, отправленных морем, и только Бог может спасти лоджии Рафаэля от бурь и от рук американских судовладельцев, на которых я ужасно сержусь, потому что они мешают торговле с Архангельском»{701}.

Это первое упоминание о лоджиях Рафаэля в переписке Екатерины и Гримма относится к росписям знаменитой галереи, созданной в XVI веке во дворце Ватикана архитектором Донато Браманте. Стены и своды галереи были расписаны учениками Рафаэля — по его рисункам и под его наблюдением. 1 сентября Екатерина получила копии этих рисунков, пришла в неописуемый восторг и решила, что должна воспроизвести эти лоджии для себя. Она немедленно написала Гримму, чтобы тот передал ее инструкции Иоганну Фридриху Райффенштайну — своему агенту в Риме:

«Я умираю, уверена, что умираю: с моря дует сильный ветер, самый ужасный, какой только можно вообразить; этим утром я отправилась в ванну, и кровь прилила к моей голове, а в полдень потолки Рафаэлевых лоджий упали мне в руки. Меня поддерживает только надежда. Прошу вас, спасите меня: напишите сразу же Райффенштайну, умоляю, попросите его достать копии этих сводов в натуральную величину, а также стен, и клянусь святым, Рафаэлем, я построю такие лоджии, сколько бы это ни стоило, и украшу их такой же росписью, потому что просто обязана видеть их в первозданном виде. У меня такое благоговение к этим лоджиям, этим потолкам, что я готова нести расходы по их строительству; у меня не будет ни покоя, ни отдыха, пока этот проект не осуществится. И если кто-нибудь может сделать мне маленькую модель строения, взяв точные размеры в Риме, городе образцов, я стану ближе к своей цели. Итак, богослов Райффенштайн может совершить выгодную сделку, если монсеньор барон Гримм этого пожелает. Признаться, я предпочитаю использовать вас, а не монсеньора Шувалова, потому что последний всегда сомневается во всем, и сомнения его таковы, что заставляют людей вроде меня мучиться больше всего на свете»{702}.

Впоследствии Райффенштайн собрал группу рисовальщиков для копирования стенной росписи на холст под присмотром австрийского художника Кристофера Антербергера. Этот проект реконструкции части Ватиканского дворца в Санкт-Петербурге был самым ярким примером желания Екатерины приблизить к себе эстетику мира. Преимущество такого образа мышления (и особенно образа действия) было двойным: правительнице не приходилось покидать империю, таким образом подвергая ее политической нестабильности и испытывая страх переворота в свое отсутствие, а произведения искусства становились ее собственностью — и заодно собственностью Российской империи — навечно.

Вечером двадцатого сентября, в день двадцатичетырехлетия великого князя Павла, Джеймс Харрис играл в карты за столом императрицы в компании Потемкина и Алексея Орлова, который неожиданно приехал ко двору несколько дней назад. Харрис упомянул о напряжении между двумя мужчинами, а также об общем смущении среди