Сезон дождей - Илья Штемлер

– Ты не помнишь, как называлась та мелодия? – Евсей Наумович промычал несколько тактов.

– Как же, как же… «День и Ночь». Коронная вещь Левки Моженова, – и Зоя Романовна, на манер лабухов тех далеких лет повторила мелодию, поводя манерно полусогнутым пальцем у кончика собственного носа. – Ачто?

– Не знаю. Вдруг вспомнил. Увидел ямочку на твоем подбородке и вспомнил.

– Ямочка – единственное, что у меня осталось.

– Не только. Помнится, многие любовались твоими ногами.

– Вспомнил, – Зоя Романовна закинула назад голову и захохотала. – Льстец. Если женщине говорят подобное, значит ее дело крышка.

– Правда, Зоя. – Евсей Наумович чувствовал, как его заносит.

Это плывущее состояние легкого опьянения заслоняло все проблемы, жизнь выравнивалась.

– Знаешь, когда ты пришла за этим Буддой, я обратил на них внимание.

– Я это тогда поняла. И сбежала.

– Ты сохранила молодость, Зоя. И даже чувства ко мне, – упрямо продолжал Евсей Наумович. – Или тебе тоже было жаль меня? Как Эрику.

– Хватит об Эрике, – серьезно осадила Зоя Романовна.

– Хватит, хватит, – торопливо согласился Евсей Наумович. – Знаешь, в аэропорту перед отъездом в эмиграцию моя бывшая теща, Татьяна Саввишна, просила, чтобы я позвонил тебе. Хотела передать меня в надежные руки.

– Почему же ты не позвонил?

– Дурак был. Решил, что это будет непорядочно по отношению к Наталье.

– Ты и сейчас дурак.

– Пожалуй, ты права, – с готовностью согласился Евсей Наумович.

Его охватил испуг. Тот испуг, что возникает при конкретном и осознанном желании от неуверенности в его воплощении, в боязни показаться смешным.

Разговор увяз в каких-то случайных словах. Несколько раз их взгляды пересекались, и Евсей Наумович отмечал блеск серых смеющихся глаз, особо трогательных от природной близорукости. Евсей Наумович пробовал смотреть в сторону, но в поле зрения оказывались ее тугие, нежно-белые руки. Сиреневый вязаный свитер четко проявлял форму крупной, тяжелой груди, такая женская грудь нередко воспламеняла воображение Евсея Наумовича. И порой приводила к самым печальным результатам. Евсей Наумович вдруг почувствовал желание рассказать Зое Романовне про историю с младенцем. Стараясь избежать соблазна, он отвернулся, прикрыл ладонью рот и, исподволь, зевнул.

– Извини, – пробормотал он, сердясь на свою невольную бестактность. – Плохо спал.

– Поспи здесь.

– Только с тобой, – шутливо обронил Евсей Наумович.

– Я согласна.

Евсей Наумович растерянно хмыкнул.

Зоя Романовна подошла к просторной, крепко сколоченной деревянной кровати. Откинула лоскутное одеяло, обнажив ватный, прошитый пухлыми ромбами матрац. Взбила подушку и бросила ее во главу кровати.

– Жаль, нет простыни, – деловито проговорила Зоя Романовна. – Устраивайся. Я сейчас вернусь.

Холодное солнце пробивалось сквозь частокол деревьев редкого леса. Хлопья на ветвях подмигивали мириадами карнавальных блестков, а лежащий на земле снег казался серым и мрачным. Со сварливым скрипом он покорно принимал каждый шаг идущих гуськом двоих людей, удивляясь их прихоти – выйти к станции электрички лесом, в обход проторенной тропинки между березами.

Евсей Наумович поглядывал в спину Зои Романовны. На вязаный оренбургский платок, клином лежащий на голубоватом меху полушубка. Он вспоминал упоительные минуты недавней близости. Вспоминал разговор в тишине комнаты, вспоминал саму тишину, необыкновенно выразительную и чувственную, вспоминал не по возрасту упругое, не стесненное условностями тело женщины, никогда не имевшей семьи, вспоминал тяжесть груди, льнувшей к его подмышке. И он не оплошал, выдержал, невзирая на годы, вызывая у нее удивление и тихую радость. Наивно скрывая, что в этих победах была и часть ее усилий, за что Евсей Наумович был ей благодарен. Странно, казалось, что она еще не достигла естественного возрастного порога, после которого женщина теряет радость от близости. Мысль эта озадачивала Евсея Наумовича, вызывая горькое сожаление за нелепо упущенное время.

Стылые ветви осоки помечали границу глубокого заболоченного пруда, снежным настом сглаженного с дорогой, ведущей к станции.

Зоя Романовна обернулась и проговорила навстречу бредущему следом Евсею Наумовичу:

– Ха, Евсей, с твоим темпераментом ты мог меня уже дважды обогнать, а ты отстаешь.

– Груз недавних воспоминаний тянет, Зоя, – ответил Евсей Наумович.

– А меня, наоборот, окрыляет, – улыбнулась она. – Ты бы показал пистолет. Никогда в жизни не видела настоящий пистолет.

Евсей Наумович приблизился, снял перчатки, развалил змейку куртки, извлек из внутреннего кармана сверток. Желтый целлофан сердито хрустел на морозе. Наконец показался сизый корпус с черной рифленой эбонитовой рукояткой. Зоя Романовна с робостью разглядывала пистолет и, решившись, сняла варежку и тронула его ледяное тело.

– А давай бабахнем, Евсей, – предложила Зоя Романовна, – может, он бракованный.

– Ну да, бракованный, – буркнул Евсей Наумович и подумал, почему бы и на самом деле не попробовать?

Все охваченное взглядом пространство было пустынно. Лишь на далеком горизонте ровным столбом тянулся к небу дым трубы поселковой котельни.

Евсей Наумович снял пистолет с предохранителя и отвел дуло в сторону пруда. Согнутым пальцем он подвел до упора спусковой курок. Зоя Романовна прижала ладонями уши.

Раздался выстрел. Оглушительный и короткий звук вернулся назад ступеньками эха, вместе с громким вороньим граем. Казалось, половина леса взлетела вверх и мечется в сумасшедшем смятении. Отскочившая гильза напугала Евсея Наумовича не меньше, чем сильная отдача в кисть руки. И он выронил пистолет.

– Теперь я, теперь я, – Зоя Романовна проворно нагнулась, ухватила облепленную снегом рукоятку.

Тяжесть оказалась неожиданной и, пытаясь удержать выпадающий пистолет, она продела палец в ушко.

Выстрел исторгнул из дула обесцвеченный огненный снопик. Пуля, со звуком лопнувшей струны, ударила в каменный валун и, отскочив рикошетом, сбила с Евсея Наумовича шапку. Мощно, словно ударом кулака.

Несколько секунд они стояли, ошарашено глядя друг на друга, не совсем еще сознавая, перед какой бедой предстали мгновение назад.

Зоя Романовна с ужасом перевела взгляд на висящий на пальце пистолет, не ощущая никакой тяжести. Изловчилась, ухватила пистолет за рукоятку и, размахнувшись, швырнула его через прутья осоки. Мягко, словно в перину, пистолет упал в снег и исчез в коротком всплеске снежной пыли.

Так он и будет лежать до весны, пока солнечные лучи не растопят снег и он не уйдет в глубокую болотную топь.