Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

На протяжении всего этого длительного периода работы Жюльетта оказывала ему помощь. Она страстно любила эту книгу и с наслаждением переписывала ее. После двенадцатилетней разлуки она встретила Козетту как своего друга. «Спешу вновь увидеть эту бедную маленькую девочку и узнать о судьбе ее прекрасной куклы. Сгораю от нетерпения узнать – потерял ли это чудовище Жавер след несчастного и благородного каторжника, господина мэра». В мае 1861 года ей была оказана особая честь: на два месяца ее увезли в Мон-Сен-Жан и поместили в гостиницу «Колонн». Виктор Гюго хотел написать на месте сражения главы, посвященные Ватерлоо. Она следовала за ним повсюду, собирала васильки, маргаритки, маки и, будучи шовинисткой, делала из них трехцветные кокарды. Иногда Гюго оставлял ее одну и уезжал в Брюссель, чтоб повидаться со своей семьей. Тогда она «занималась перепиской его рукописей, этой панацеей от всех бед… Самое приятное занятие, которое я люблю больше всего на свете, кроме тебя…». Затем, когда Гюго возвращался, они вместе продолжали осматривать ужасный сад, где каждая яблоня была пробита или пулей, или картечью. «Английская гвардия истреблена, изрублены двадцать французских батальонов из сорока, составлявших корпус Рейля; в одних только развалинах замка Гугумон изрублены саблями, искрошены, задушены, расстреляны, сожжены три тысячи человек, – и все это лишь для того, чтобы ныне какой-нибудь крестьянин мог сказать путешественнику: „Сударь, дайте мне три франка, и, если хотите, я расскажу вам, как было дело при Ватерлоо“»[189].

Наконец книга была окончена.

Виктор Гюго сознавал, что он написал превосходную книгу, что ее прочтет множество читателей, и поэтому хотел получить за нее такой гонорар, который навсегда обеспечил бы его семью. Какому же издателю поручить роман? Он любил своего друга Этцеля, но не считал его хорошим коммерсантом. Молодой бельгийский издатель Альбер Лакруа, «хилый, низенький, бойкий, влюбленный в литературу, весьма образованный, чрезвычайно энергичный, с подвижным лицом, густыми рыжими бакенбардами и лукавыми глазами, глядевшими сквозь пенсне, которое он поминутно поправлял на своем горбатом и длинном носу», предложил свои услуги и принял условия автора: триста тысяч франков за исключительное право издания романа в течение двенадцати лет. Гюго впервые получал такую сумму; до этого времени Ламартин, Скриб, Дюма-отец, Эжен Сю зарабатывали значительно больше его. Лакруа обладал смелостью, но не деньгами, банкир Оппенгеймер дал ему ссуду в двести тысяч франков. Многие газеты добивались разрешения печатать роман по частям – «фельетонами». Гюго отказал им, желая предоставить всю выгоду издателю, к тому же он считал, что произведение искусства разрезать на куски не следует. Лакруа предложил сделать купюры в главах, где имеются философские рассуждения. Снова отказ. «Легкая, стремительно развивающаяся драма будет пользоваться успехом двенадцать месяцев, глубокомысленная драма – двенадцать лет».

Верный друг Поль Мерис занял, по обыкновению, командный пост в подготовке общественного мнения в Париже. В этом деле ему помогали госпожа Гюго, Огюст Вакери и Шарль Гюго. Поль Мерис – Виктору Гюго, 6 июля 1862 года: «Вот уже шесть дней Париж лихорадочно читает „Отверженных“. Первые устные отзывы и заметки в газетах предвещают огромный успех, который легко было предвидеть. Люди восхищены и увлечены! Больше не услышишь мелких замечаний и уклончивых отговорок. Это целостное произведение поражает своим величием, идеями справедливости, высокого милосердия, оно возвышается над всем и непреодолимо захватывает читателей». Полный триумф. Лакруа, уплативший за роман триста тысяч франков, получил на его издании в течение 1862–1868 годов пятьсот семнадцать тысяч франков чистого дохода. В честь «Отверженных» в Брюсселе был устроен банкет.

Критика отнеслась к роману менее восторженно. Политические страсти наложили свой отпечаток на характер суждений. Кювелье-Флёри поносил Гюго как «первого демагога Франции». Барбе д’Орвильи говорил о «нудной софистике», называл Гюго «скучным, изуродованным Поль де Коком». Как и следовало ожидать, друзья из среды писателей – Жюль Жанен, Поль де Сен-Виктор, Нефцер, Луи Ульбах, Шерер, Жюль Кларети – отнеслись к роману с исключительной теплотой. Ламартин выразился осторожно. «Мой дорогой, прославленный друг, – писал он Виктору Гюго, – я был поражен и изумлен талантом, ставшим более великим, нежели сама природа. Это побуждало меня написать о вас и о вашей книге. Но затем я стал колебаться – из-за различия наших взглядов, но отнюдь не наших сердец. Опасаюсь обидеть вас, сурово осудив эгалитарный социализм, детище противоестественных систем. Итак, я не решаюсь говорить и сообщаю вам: я не буду писать о вас в моих „Литературных беседах“, пока вы определенно не скажете мне: „За исключением сердца, отдаю на растерзание Ламартину мою систему“. Не требую никакой учтивости в вашем ответе… Думайте лишь о себе…»

Гюго предоставил ему полную свободу, и Ламартин написал очень резкую статью. Похвалы писателю, грубые выпады против философа. «Это опасная книга… Самое убийственное и самое жестокое чувство, которое можно вселить в сердца широкой публики, – это стремление к несбыточному». Уязвленный Гюго заметил: «Лебедь попытался укусить». Бодлер опубликовал в «Ле Бульвар» лицемерную статью об этом романе, назвав его «назидательным и, значит, полезным», но признался своей матери, что он солгал, воздавая похвалу этой «гнусной и нелепой книге… Семейство Гюго и его ученики вызывают во мне ужас». «Религия прогресса» приводила Бодлера в ярость. Он восхищался Гюго-поэтом, но когда получил от Гюго письмо, где говорилось: «Вперед! – в этом слове суть Прогресса, это также лозунг Искусства. В нем заключена вся сущность Поэзии», – то такие прописные истины вызывали у него, «смотря по настроению, то улыбку, то досаду».

Ныне время вынесло свой приговор: во всем мире «Отверженные» признаны одним из великих творений человеческого разума. Жан Вальжан, епископ Мириэль, Жавер, Фантина, госпожа Тенардье, Мариус, Козетта заняли свое место в немногочисленной группе героев мирового романа рядом со стариком Гранде, госпожой Бовари, Оливером Твистом, Наташей Ростовой, братьями Карамазовыми, Сваном и Шарлюсом. Киноэкран завладел этим романом, и поэтому герои Гюго стали известны почти всем. Почему же так случилось? Разве книга лишена недостатков? Разве Флобер и Бодлер ошибались, сказав: «Человеческих существ там нет»?

В самом деле, в романе перед нами предстают исключительные человеческие натуры, одни выше чем человеческие существа по своему милосердию или любви, другие ниже – по своей жестокости и низости. Но в искусстве уроды живут долгой жизнью, если они прекрасные уроды. Гюго имел склонность к исключительному, театральному, гигантскому. Этого было бы мало для того, чтобы создать шедевр. Однако его преувеличения оправданны, так как герои наделены благородными и подлинными чувствами. Гюго непритворно восхищался Мириэлем, он непритворно любил Жана Вальжана. Он ужасался, но вполне искренне уважал Жавера. Искренность автора, масштабность образов – превосходное сочетание для романтического искусства. В «Отверженных» было достаточно жизненной правды, чтобы придать роману необходимое правдоподобие. Роман не только изобиловал элементами реальной жизни, но и исторический материал играл в нем важную роль. Виктор Гюго пережил Империю, Реставрацию, революцию 1830 года. Зорким взором реалиста он замечал тайные пружины, руководившие событиями и людьми. Перечитайте главу о 1817 годе или «Несколько страниц истории» – о революции 1830 года. Мысль здесь равноценна стилю. Гюго справедливо говорит, что Реставрация «воображала, будто она сильна, так как Империя исчезла перед нею, словно театральная декорация. Ей было невдомек, что и сама она появилась таким же образом. Она не видела, что находится в тех же руках, которые убрали прочь Наполеона…»[190]. Портрет Луи-Филиппа, беспристрастный и почти сочувственный, написан прекрасно, как страница прозы Ретца или Сен-Симона.