Дорога уходит в даль... В рассветный час. Весна - Александра Бруштейн

Леня касается клавиша. И в полумраке комнаты поет один звук – нежный и чистый, радостный и грустный. Ля бемоль… Мы слушаем, как он звенит, постепенно затухая…

Леня играет ля-бемольный «Импромптю» Шуберта. Я забываю, что за окном февральский снег, скользят санки, запряженные лошадьми, у которых из ноздрей валит пар. Мне чудится весенний сад, кусты сирени, лиловые гроздья ее, как хлопья, как веселые цветные облачка, упавшие с неба. И сквозь все – «бабушкина нота», любимая нота милой печальной женщины, у которой не было счастья.

Я так заслушалась, что и не заметила, как чуть-чуть приотворилась дверь кабинета и кто-то бесшумно скользнул в дверную щель. Это Тамара. Она тихонько садится рядом со мной на диване, обнимает меня за шею. Мы сидим. Молчим.

Я соскальзываю с дивана на пол, освобождая этим место между Тамарой и Иваном Константиновичем, и подталкиваю Тамару к нему. Через минуту они сидят обнявшись: рука Тамары, белея в полумраке комнаты, гладит лицо и голову Ивана Константиновича…

– Знаешь, что я тебе скажу, Шашура? – говорит мне полчаса спустя Леня, провожая меня домой.

– Нет, не знаю. Скажешь – тогда узнаю.

– И скажу, подумаешь… Вот что я тебе скажу: ну до чего досадно, что ты – девчонка!

– А чем это плохо, что я – девчонка?

– Ничего не понимает! – сердится Леня. – То есть просто, скажу я вам, орехи такой головой колоть!.. Тем это плохо, что ты – не парень! Я бы с тобой во́ как дружил! – А почему ты не можешь дружить со мной теперь?

– С девчонкой?.. – протягивает Леня как бы с некоторым недоумением. – Никогда я с девчонками не дружил…

Я вдруг обижаюсь. Подумаешь, нужно мне с ним дружить! Мало у меня замечательных подруг!

– А я тоже с мальчишками никогда не дружила, – говорю я равнодушно. – И не собираюсь дружить.

Так в тот вечер мы не скрепили нашей дружбы – Леня и я…

Зато с того самого дня все мы, девочки, новыми глазами увидели Катеньку Кандаурову. До тех пор мы были с ней как старшие с младшей. Было это прежде всего оттого, что так относилась к Кате Маня Фейгель. А к тому же все мы были по разным причинам старше Кати, хотя и одного с ней возраста. Живя с отцом, как она сама говорила, «скучной жизнью», то есть одиноко, без друзей, Катя немного отстала в своем развитии и была моложе своих лет. Все мы, остальные, были старше своих лет. Лида Карцева – оттого, что болезнь матери сделала ее, девочку, хозяйкой дома, а в поездках за границу – даже «главой семьи». Маня – оттого, что тяжелая, скудная жизнь рано сделала ее товарищем отца, матери и брата. Я – оттого, что росла среди взрослых, а они (в особенности папа) говорили со мной откровенно, как с равной. Попав в семью Фейгелей и в среду девочек-подруг, Катя тоже стала быстро развиваться и взрослеть. Все это ясно обнаружилось в ее поведении на «журфиксе» у Тамары.

Я возвращаюсь домой из института веселая. Скинув с себя ранец и держа его одной рукой за лямку, я влетаю в нашу комнату, где живем мы – Поль и я…

И что-то мне сразу не нравится у нас! Как будто все как следует – попугайчик Кики тихонько чирикает в своей клетке, Поль что-то читает… Но она сидит на своей кровати! Этого никогда не бывает! Поль всегда очень твердо настаивает на том, что кровать у человека должна служить только для сна или болезни: спать на ней днем, валяться на кровати днем с книгой, мять постель – все это Поль называет одним из немногих известных ей и исковерканных ею русских слов: «базала́бер», то есть безалаберщина.

А сегодня вдруг Поль – днем! – сидит на своей кровати.

И в комнате пахнет таким знакомым мне противным запахом ее любимого лекарства – эвкалиптовых лепешечек.

Я подхожу к ней близко:

– Поль… Что с тобой, Поль?

Она поднимает на меня глаза – милые мне компотночерносливовые глаза! – и ничего не говорит. Но в этих глазах такая боль, что я бросаюсь обнимать ее:

– Поль, что случилось?

– Умерли… – говорит Поль с усилием. – Поль… и Жаклина… А Луизетта осталась… совсем одна…

Оказывается, умер брат ее, Поль Пикар.

– Он очень дружно жил со своей женой Жаклиной, – говорит Поль, – они очень любили друг друга…

Поль останавливается, ей тяжело говорить, потому что она не позволяет себе заплакать. И я тоже не плачу перед горем Поля. Помолчав, она продолжает:

– И вот… Поль умер утром, а Жаклина – вечером того же дня. Их похоронили в одной могиле… А девочка их – такая, как ты, ей одиннадцать или двенадцать лет – осталась совсем одна… Моя племянница, Луизетта…

Горе Поля, горе, которое она переносит так мужественно, – ни одной слезы! – придавило и нас с мамой. Мы сидим около нее, гладим ее руки; мы понимаем, что не смеем плакать. Что можно сказать Полю, чем можно облегчить ее горе? Ничем.

– Полина! – говорит мама. – Милая, дорогая Полина… Если вы хотите, чтобы ваша Луизетта приехала сюда, вы хорошо знаете: наш дом – ваш дом. Мы будем растить ее, как своих детей…

– Я еще ничего не могу сообразить… – жалобно говорит Поль. – У меня голова кружится от мыслей… Что-то надо придумать… что-то надо сделать… И не ждать – сейчас придумать, сегодня, завтра сделать… А мне ничего не приходит в голову! Вот… – говорит она вдруг с надеждой, – вот придет мсьё лё доктёр, он придумает!

Так мы сидим все трое. Сидим и ждем, когда придет папа. Юзефа, которая на кухне истекает слезами от сочувствия к горю Поля, иногда появляется в дверях и со всей доступной ей лаской говорит Полю:

– Може, биштецик скушаете?

Мы сидим, тесно обнявшись с Полем, и мне вдруг приходят в голову простейшие мысли, которых прежде никогда не было… Откуда берутся все немки, француженки, англичанки – бонны, гувернантки, учительницы языков? Ведь их множество; во всякой мало-мальски культурной семье в России они есть, их – целая армия. И в других странах тоже… Почему они покидают свою родину, уезжают на чужбину – иногда на всю жизнь? И мне становится понятно: у себя на родине они не могут работать, не могут заработать на жизнь. Почему они не выходят замуж за своих соотечественников?

Я как-то спросила:

«Поль, почему ты не вышла замуж?»

И она ответила мне очень спокойно, без всякой горечи или досады:

«Потому что у меня не было денег, не было приданого… У нас во Франции на таких девушках никто не женится».

У всех этих тысяч немок, француженок, англичанок есть только одно: их язык. В других странах это иностранный язык, и их нанимают за деньги, чтоб они учили этому языку детей и взрослых. Они живут в этих чужих странах, в чужих семьях, растят чужих детей, и каждая откладывает из своего месячного заработка сколько может – «на старость». Откладывает и Поль. Мы иногда вместе с ней заходим в сберегательную кассу, и Поль никогда не берет оттуда ни одной копейки, а только вкладывает те рубли, которые ей удалось скопить за месяц. Как-то Поль при этом сказала мне с удовлетворением: