Харбин - Евгений Анташкевич

Он снова появился в Харбине год назад так же внезапно, как и исчез, Адельберг уже почти перестал вспоминать о нём, и вот их сегодняшняя встреча в «Нью-Харбине».

Александр Петрович, завершая круг, повернул на Разъезжую и уже видел свет окон своего дома.

«А теперь давай-ка разберёмся! Советы как стояли, так и стоят. Япония как хотела стать хозяйкой всей Азии, так и продолжает хотеть – и готовится. Русский эмигрант в Маньчжурии как сидел без денег и настоящего дела, так и сидит. В этом загвоздка. Значит, – думал Александр Петрович, уже подходя к калитке, – что-то в планах японцев переменилось. Раз им требуются серьёзные руководители и свежие силы, они и готовят что-то серьёзное. Наверное, всё-таки они пойдут в атаку. Только когда? Сколько у нас есть времени, чтобы успеть не ввязаться в их драку? А Сашика надо спасать! Он им не янычар!»

Тельнов рывком сел на заскрипевшей кровати, откинутое одеяло упало к ногам; несколько минут он оцепенело сидел, потом начал кулаками тереть глаза, размазывая по лицу слёзы, и силился что-то вспомнить, но он ещё не совсем проснулся. Он поднял одеяло и уголком вытер лицо.

«Слезы? Почему слёзы? Я плакал во сне? Мне что-то приснилось?..»

В комнате было темно, на стене тихо тикали ходики, но их не было видно.

«Который час?»

Он не стал включать электричество, не хотелось, потянулся за спичками, чтобы зажечь керосиновую лампу, потому что свет от неё был не таким холодным и мрачным. Ходики показывали без минуты шесть, было ещё совсем рано, но ложиться снова уже не хотелось. Тельнов встал и, не надевая вязаных носков, прошёл к столу, налил из графина воды; на ходу рука что-то зацепила, он посмотрел, это был его холщовый мешочек с иконками, и тут холод прошёлся по его спине.

«Москва! Я видел во сне Москву!»

Кузьма Ильич на ослабевших ногах снова сел на кровать и попытался вспомнить, что ему приснилось.

«Моховая!»

Он вспомнил, что во сне видел себя идущим по Моховой, потом по Охотному Ряду, вот он проходит мимо Большого театра, доходит до угла Малого театра и начинает подниматься вверх, к Лубянской площади, и почему-то сразу на ней оказывается. Он видел, что это Москва, его Москва, но почему-то не мог её узнать – вот Лубянская площадь, она абсолютно пустая, зимняя, заваленная грязным снегом, и вдруг она мгновенно заполнилась народом, и по ней бегут люди, чёрные, в пальто и шапках. Или это не Лубянская площадь? Конечно, это не Лубянская площадь, это Красная площадь – вот её брусчатка, вот Никольская башня в ажурной готической вышивке с надвратной иконой святителя Николая… А народ всё бежит, но он уже не бежит, а беспорядочно мечется; налетают казаки, или нет, это красные казаки, в красноармейских шлемах с острым верхом; идёт рубка, снег становится красным, и над этим красным снегом встаёт на круглом высоком постаменте памятник. Никогда в середине Красной площади не стояло памятника высокому человеку в длинной кавалерийской шинели. На памятник Минину и Пожарскому, действительно стоявший в середине Красной площади, он был не похож. Кому этот памятник? Кто этот человек? Тельнов его не узнавал. Вдруг на месте головы у памятника возник красный огненный череп. Народ мечется между казачьими конями и падает на снег. На Никольской башне уже нет иконы, и виден только красный кирпич внутри белого каменного оклада, а в окладе пусто. Огненный череп медленно отлетает от памятника и, оставляя за собой светящийся тающий след, летает над площадью и людьми и подлетает к неподвижно стоящему среди хаоса Кузьме Ильичу. Он подлетает медленно, всё ближе и ближе, уже от него становится горячо, уже обжигает, Кузьма Ильич пытается загородиться от него, череп застывает прямо перед ним, громадный, из-за него ничего не видно, и слепит…

Кузьма Ильич тряхнул головой: «Фу, чёрт! Прости господи! Надо же такому присниться!» – и почувствовал, как у него леденеют и отнимаются руки, он опёрся о колени и попытался встать, но ноги не слушались.

«Череп! – с трудом проворачивал мысль Кузьма Ильич. – Череп! Это ведь про этот череп рассказывал Александр Петрович. Он ему тоже когда-то приснился, когда там… в тайге… рядом с раненым китайцем. Точно – он! А сейчас он приснился мне!»

Маленьким язычком пламени подсвечивала керосиновая лампа.

«…А после этого у Александра Петровича начались неприятности. В двадцать четвёртом дорогу забрали красные и его уволили с работы… что-то ещё было – у Сашика было воспаление лёгких…»

Кузьма Ильич посмотрел на ходики, они показывали шесть с четвертью.

«…Если я сейчас оденусь, то к службе ещё успею». Он передохнул, перекрестился на образа и начал одеваться.

* * *

По Разъезжей Тельнов пошёл вниз к Садовой. До мужского монастыря Казанской Божьей Матери идти было далеко, но Кузьма Ильич был привычный, он исходил пешком весь Харбин, никогда не садился ни в трамвай, ни в таксомотор и, уж боже упаси, к рикше.

Было ещё темно, под ногами чернела брусчатка, и только кое-где под редкими фонарями отсвечивала прозрачная натоптанная наледь.

«Хоть бы снежку насыпало, всё было бы не так мрачно и холодно!»

Он уже почти дошёл до перекрестка Разъезжей и Речной, дальше ему надо было повернуть налево, перейти по мосту через покрытую посеревшим льдом Мацзягоу и выйти на широкое Старохарбинское шоссе, а там и монастырь.

«О-хо-хо! Кругом темень и неведение!»

Неспешной походкой, шаркая подшитыми тяжёлыми валенками, Тельнов шёл по ночному безлюдному Харбину.

«И суета!» – почему-то пришло ему в голову.

Он уже ступил с тротуара на дорогу, как вдруг мимо него, в полуметре, обдавая гарью выхлопных газов, из-за угла на визжащих тормозах выскочил блестящий чёрный лимузин с выключенными фарами. Почти не сбавляя хода на повороте, машина промчалась мимо остолбеневшего Тельнова вверх на Разъезжую. Кузьма Ильич замер в растерянности, не зная, куда ему ступить дальше. Он узнал, это была машина советского генерального консульства.

Ещё секунду он, оглушённый, стоял на месте, затем инстинктивно отшагнул назад, на тротуар, и тут же, вслед за первой, также визжа тормозами, мимо него промчалась вторая машина. Тельнов узнал и её – это была машина японской жандармерии.

«Бесы! – промелькнуло в его голове. – Чисто бесы!»

Он ещё немного постоял, опасаясь, не мчится ли ещё кто-нибудь; мелко перекрестился и, оглядываясь по сторонам, перебрался на противоположную сторону улицы.

«Чего люди гоняются друг за дружкой, ради какого куска в такую рань не спят? Ведь тут им не Япония и не Россия».

В храме на утренней службе народу было много: и монахов, и прихожан, и от этого на душе Кузьмы Ильича потеплело.

Служба уже шла, меленько в разных местах храма горело много свечей, их загораживали тёмные спины, но под киотами было светло. Кузьма Ильич подошёл к образу Спасителя, спины перед ним расступились, он зажёг и поставил свечу. Свечи были настоящие, восковые, и в церкви пахло так, что слёзы невольно накатывали на его небритые щёки. Пахло как в детстве, когда его московские тётки водили его, сироту, в церковь Знамения на Шереметьевом дворе, что на задах университета, оттуда Кузьма Ильич и помнил и этот запах, и этот свет.