Фомка-разбойник - Виталий Бианки

С нескрываемым уважением я разглядывал одного из этих пушистых управляющих, когда снова разразился неистовый собачий лай – теперь в поселке. Управляющий только ушки поднял и остался на месте, а мимо нас торопливо, деловито, как на пожар, бежали большие собаки в поселок.

Пошел и я за ними.

Все собаки собрались у лавки Госторга. Там у крыльца стоял плотный кружок самоедов и зырян. Все с удивлением разглядывали невиданного зверя, только что доставленного с «Гусихина».

Удивился и я: зачем привезли сюда этого породистого густопсового русского борзого кобеля? Мне сказали: на племя.

Борзая собака в тундре! Это примерно то же, что земляника на Северном полюсе.

В прежнее время любимая была потеха у богатых помещиков: травить зайцев, лисиц и волков борзыми. Охотник верхом на лошади, без ружья, с одним кинжалом сломя голову мчит по ровному полю за борзыми. Борзые добирают зверя – бывали и такие, что один на один брали матерого волка. Охотник долой с седла – и сострунивает загнанного зверя, кончает его кинжалом.

Борзые и сейчас в цене у охотников-киргизов – в сухих и твердых степях. Но борзая в бесконечном болоте тундры – какая нелепость!

Местный служащий Госторга – зырянин с волосами цвета рязанской ржи – терпеливо вводит меня в историю местного собачьего вопроса.

Он говорит:

– Конечно, этой борзой тут не справиться. Однако промышленная собака тундре необходима: на песца. Ловушки – пасти, капканы – тем плохи, что много добычи тратится. Придавит песца, он и лежит неделю, две и больше, пока самоед не объедет весь свой район. А пока объезжает, звери и потравят добычу. Росомаха вон как далеко в тундру заходит. В капкане она песца не тронет: боится железа. А в деревянной пасти ни одного не оставит. Ошкуй – тому все равно. Сойдет со льдины на берег, пойдет шататься по тундре, – все капканы разворотит, все пасти. А тут еще и волк, и сами песцы дохлым братом не брезгают. А собак таких, чтоб сама песца скрадывала и давила, – таких собак на всем Ямале четыре-пять наперечет имеется. Вот и придумали мы новую породу вывести: песцовую ямальскую лайку с борзой помешать. Чтоб и чутьистая, и быстрая, и болот наших не боялась. Травит же борзая красную лисицу, почему ей белую лисицу не научиться травить? В конце концов добьемся.

И он так дерзко тряхнул ржаными своими кудрями, что я подумал:

«Такие… пожалуй, и вправду добьются».

Он повел меня в лавку, усадил на пустой ящик из-под консервов, запер двери и стал рассказывать. Прежде – при царе – ссыльный «за красный бантик», потом рабочий в тюменских верфях, теперь – простой работник прилавка, он говорил простыми словами, но рассказ его ложился, как мостки через зыбкую тундру.

– Олень – раз, рыба – два, песец – три. На этих трех китах здесь вся жизнь держится. Вот взялись мы за китов в первую голову. Оленеводческий совхоз устраиваем, бедняков в колхозы сбиваем, борьбу с попыткой да с сибиркой ведем: пропаганда идей и помощь ветеринаров. В пятилетку положено до двухсот тысяч оленей довести в совхозах, и всю бедноту в оленеводческие колхозы объединить. В Обдорске назначено завод строить: замшу будет вырабатывать из оленьих шкур.

Песец – тоже дело надо поставить. Сила ведь – заграница с руками рвет. Прошлый год песцовый был, как заяц песец шел. Шестнадцать тысяч песца собрали с одного нашего тобольского севера, – шутка ли? Товар нехитрый, а тоже – поди его возьми! Богачи препятствие делают. Прежде, бывало, богатая самоедка идет – вся в пуху и колокольчики на руках: дескать, вот она – я, подходи поближе да кланяйся пониже. Теперь – наоборот: прячут всё, самыми бедняками прикидываются. Приедет такой – у него два-три песца. А может это быть? Не может, потому у него оленей тыщи, пастей у него, капканов по всей тундре раскинуто, все орудия производства в его руках. Так он чего делает: он в этой фактории три песца продаст, в другой – три: это чтоб не знали, какой он богатый есть. А десятка два шкур с подручными бедняками в Уральские горы пошлет. Там у них тайные скупщики, частники берут, – шут их знает, как еще уцелели!

А государству, социалистическому хозяйству – убыток.

Песцовый промысел тоже на рельсы ставим. Собачку вот придумали новую – не знаю, что выйдет, а так думаю: добьемся же своего. Песцовому звероводству фундамент закладаем: видали кормленков? Тоже образцовую государственную песцовую ферму устроить проектец есть: для примеру. Ловушки надо придумать такие, чтобы никакой зверь добычи травить не мог. Капканы свои теперь, не заграничные, – должно на всех хватить. Вот только не наладились еще настоящие делать: не держит ничего пружина. Вы там об этом доложите, в центрах-то. Пускай проверят да покрепше сталь дают.

Еще скажу: рыбная ловля. Спору нет: по этой части последние годы толково взялись. Такую культуру астраханцы показали – тут и не снилось никому. Однако есть возражение. Тоже вы в центре, в Свердловском, к примеру, Комитете Севера поговорите насчет этого. Дело такое: мели тут кругом. Есть, конечно, зерла, да их не больше десяти процентов, а то всё салмы. Юг как начнет дуть – вся вода уйдет, на семь верст ходит народ от берега.

А рыбницы у нас теперь моторные. Стук от них по воде идет далеко, рыбу распугивает. И еще – нефть пускают. Была бы глубь – ничего, а с мелкого места вся рыба уходит. Раньше я так полагал: оппортунизм это, оппортунисты про вред моторок выдумали, чтоб, значит, по старому способу рыбу ловить. Однако сам теперь задумываюсь: может, и так.

Самоеды – у них свои приметы. Они знают, в каком году здесь рыбе не быть, в каком – быть. Рыба, говорят, бывает здесь три года подряд. Потом два года отдыхает. В прошлом годе, как сюда приехал, я и подумал: оттого и нет второе лето рыбы, что время ей отдыхать. А самоеды мне говорят: гляди, будущий год придет, рыба опять уйдет. Она, говорят, стукалок этих никак не терпит. По-ихнему и вышло: весной пришла рыба, и вот как вымело. Тут меня сомненье и взяло: а может, в самом деле местные такие условия. Надо бы поверку сделать, опыты, как говорится, поставить. Ясно, сразу нельзя, чтоб все хорошо. Но добьемся, не может быть, чтоб не добились.

* * *

Когда выходил я из лавки, был уже вечер. Собеседник мой выскочил на крыльцо и еще крикнул мне вдогонку:

– А оснастка рыбницам нужна не астраханская, непременно норвежская. Потому ветров постоянных здесь нет, переменные здесь ветра. Вы в Комитете Севера об этом тоже поговорите.

И я опять подумал:

«Таких побольше – добьются».

* * *

Я застал Валентина за чаем с хозяином.

Кочетов, как все портные, склонен к философии и цветистым выражениям. Безостановочную речь свою он то и дело перемежал двумя никчемными и каждый раз неожиданными словечками: «вообще напежить».

– Я двадцать три года, – говорил Кочетов, – двадцать три года, вообще напежить, служил у крупного эксплуататора, у американского капиталиста Зингера. Делец был – куда там нашим купцам: размах. Ну, однако, таких делов, вообще напежить, как нынешние, не мог. Подумать надо: ведь целину подымать. А какую, позвольте вас спросить, целину? Целину жизни, больших, вообще напежить, тысячелетий пласты. А целина та вечной мерзлотой скована, и в той вечной, вообще напежить, мерзлоте люди со всей своей жизнью вмерзли, подобно как ископаемый допотопный зверь мамонт.