Фомка-разбойник - Виталий Бианки

Вздынутая на хребет лодка почти вылезала из воды и сильно парусила. Север как руками упирался нам в спины.

Якимыч что-то подбодряющее кричал с кормы.

Так одолели мы половину расстояния до парохода.

Вдруг треск. Валентин с размаху полетел на дно лодки ногами вверх.

Прежде чем мы успели сообразить, что случилось, лодку подхватило, повернуло, нас обдало водой раз и два – и вышвырнуло вместе с лодкой на берег.

Оказалось, Валентин сломал весло и часть борта с ним. К счастью, он не сломал себе шеи при падении.

– Довольно? – спросил Якимыч.

– К чертям лешачим! – злился Валентин. – Мы доехали бы, если б не эта гнилая деревяшка. Лодку надо взять побольше, тяжелую, чтобы не швыряло, как спичку.

Мы взяли одну из лодок, лежащих на берегу, скатили ее в воду. Вода долго не хотела принимать ее, как капризный больной лекарство, – выплевывала назад.

Наконец поехали.

Ветер усиливался с каждой минутой. Он стал твердым. Мы точно сквозь тяжелый резиновый занавес старались пробиться.

Лодка была тяжелей прежней, весла рвали руки в кровь.

Якимыч орал что-то с кормы, клочки слов чуть долетали до меня.

– …ще! Нава…лись!… Ддай!… Ддай!

Якимыч то взлетал куда-то в высоту, то проваливался ниже моих ног.

Чудовища под нами росли и росли, бежали к берегу.

Я уже почти не мог двигать руками, работал одним телом – легко вперед и с мукой, со стоном – назад. Кругом ревели чудовища.

– Наддай!…Ддай! Близко! – орал Якимыч.

Я повернул голову, скосил глаза.

Темная железная корма парохода была в каких-нибудь тридцати метрах от нас, встала высоко над головой, ушла куда-то книзу. В припадке яростной надежды я с новой силой налег на весло.

– …ддай!…Ддай!

Прошло время – не знаю сколько: мне казалось, очень долго.

Я опять скосил глаза.

Железная корма парохода была на том же месте.

Еще прошло время. Я уж не греб, не слышал рук, весла в них. Спина страшно ныла, тело не сгибалось.

«Как он может один?» – подумал я про Валентина.

Он сидел у меня за спиной, на носу. Видеть его я не мог.

Теперь я слышал только грохот железа, смотрел только на краешек парохода.

Он медленно-медленно отдалялся.

– Сил……рет! – донеслось у меня из-за спины.

– А? – выдавил я у себя из горла.

– Сила не…

– …ддай…ддай! – неслось с кормы.

– Идиотство! – прогремел вдруг у меня над самым ухом голос Валентина. – Говорю же: сила не берет!

И сейчас же меня сшибло с места, кинуло на дно, больно столкнуло с Валентином. В лицо ударило водой.

Я ухватился за ружье: не потерять, сейчас выбросит из лодки!

Но в воду нас не выбросило.

Лодка вылетела на песок и повалилась на борт. Нас выбросило на песок.

* * *

На следующий день север еще усилился.

Наверно, чтобы отвлечь нас от мысли опять попытаться попасть на пароход, Якимыч повел нас показывать священное дерево самоедов.

Он долго крутил нас по оврагам, остановился наконец, сказал:

– Вот это место.

Но посреди кустов мы нашли только толстый пень.

– Наши спилили, – решил Якимыч, и повел нас дальше. – Подальше тут еще было. Вот на этой лиственнице было…

Было! Мало ли что было. Теперь ничего нет на этой лиственнице. Напуганные слишком ретивыми антирелигиозными пропагандистами, самоеды только на словах отрекаются от своих древних богов и поклоняются им тайно.

Все-таки мы его нашли – священное дерево дикарей – в скрытом от глаз месте, на склоне оврага, среди густого кустарника.

Это была красивая сильная лиственница. На ее крепких ветвях висели: оленья шкура с черепом и рогами, цветные тряпки, ярко-синяя полоска грубой материи с двойной цепочкой из тонких железных колец. На таких цепочках некоторые из самоедов носят свои ножи.

Шкура и тряпки истлели, заметно было, что жертвы принесены давно.

– Теперь уж редко ходят. А раньше, бывало, соберутся всем скопом, оленя заколют, кровь выпьют, мясо тут же съедят, а шкуру богу повесят.

* * *

На ветру мы здорово померзли. Пришлось опять забираться в избу.

Кочетов занимал разговорами.

– Это разве север? Так – летний, вообще напежить, ветерок. Вот осенью попоздней двинет – это север!

Тому назад два года, вообще напежить, случай был: «Инденбаум» – пароход, тогда «Иван Самарцев» назывался – попал в север у берега. Оба якоря бросил, машина, вообще напежить, на полный ход работала. – Так что вы скажете: сорвал и с якорей, да как швыркнет – за пятьдесят сажен на песок! Эдакую махину закинул…

А вот как уляжется, вообще напежить, вода сойдет, самоедцы сейчас берегом бегут, подле гору. Север-то волны кидает в берег, обламывает его водой. Бывает, так пластом и отколется берег. А там тебе чистый лед сияет – стена. В той ледяной стене самоедцы допотопные кости находят: клыки мамонта-зверя и даже, вообще напежить, целые, бывает, шкелеты. И вот поди ж ты, вообще напежить: кругом лед, по льду круглый год ходим – а ледников местное население совсем, вообще напежить, не знает. Икра, к примеру сказать: ведь только самую свежую и едим. А долго ли ее без ледника свежей продержишь? Почитай девяносто процентов пропадает, вообще напежить, зазря.

* * *

И еще день прошел, а север все дул. Мы вылезали только в тундру – по низинкам – за дичью.

И только к вечеру – как солнцу садиться – ослабел ветер чуть-чуть. Мы воспользовались этими минутами, чтобы проскочить на лодке к «Гусихину».

Однако через полчаса после захода север принялся, казалось, с удвоенной лютостью.

Только к ночи третьего дня он заметно стал терять силу, волны не так уж громыхали в железные бока «Гусихина».

Кочетов предсказал верно: север дул полных трое суток.

А из-за моря, моря да моря синего,

А из того же раздольица великого,

Ай выбегает суденышко малешенько.

О. Э. Озаровская. «Пятиречие»

Север улегся. – Кочегар. – Пасть Вселенной. – Прощальная песенка Валентина. – Шаланда уходит на север. – Зигфрид освободит Брунгильду. – Вперед.

Утром проснулись в каюте – светло, не качает. Покойствует широкая гладина воды: север кончился.

«Гусихин» давал свистки, делал последние приготовления к отходу.