Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Ил усмехнулся — ежели б кто когда съязвил на росиноязе, что буду брести сквозь рощу пальм по улицам Волкожабова и Орловзорова — в снег втоптал бы! А вот… Он свернул с Землячки Давидки на Грехов Каплан, пересек широченную площадь Царя Соломонки Паршивого, на которой высилось здание городской Управы (вот где копи!) в виде роскошной белоснежной ракушки и летали тучи жирных голубей, и двинулся по бульвару Чермного Барона средь аккуратных кустов, подстриженных под шары и кубы — по-над Канавой. Канава являлась обмелевшим по колено каналом Судей и была выложена потрескавшимися бетонными плитами, между которыми проросла трава. Городская речка-вонючка Ярконь (в старину Яр-Конь) — искони место купанья окрестных китоврасов — втекала по каналу в море. Ныне Ярконь окончательно ссточилась, запаршивела, оводорослела, водились в ней белые раки о трех головах (нет чтобы шейках!), и звалось это место Огурцовой Канавкой — смутное название (неточный, плохой перевоз?), хотя мололась, конечно, этимология — «отцы ели огурцы, а у детей на губах рассол», «без окон, без дверей, полна горница людей» (отгадка — Лаг). Канальские стишки! Многоуровневый смысл. Кан значит «тут». Канай сюдай! На бетонных стенах-блоках канала Судей проступал решетчатый орнамент — идут в профиль, в набедренных повязках, в затылок друг другу причисленные к лику канонизированные каналарамейцы Фирин, Берман, Плинер, Френкель, Коган, Раппопорт и так далее — ах, милые, этап! — кто с головой симбирского ибиса, кто с шакальей, шагают в высоких, как короны, фуражках, неся на вытянутых руках кувшин-парашу, катящие земшар — пресвятые скарабеи!

Здесь росли вразброс дикие вербы и кудрявые мирты. Насаженные по берегам пирамидальные ветлы и вавилонские ивы свешивали ветви в канал, тянулись к мутной водице. В верхних слоях ее густо снуют головастики, жучки-плавунцы, личинки гиюров, дафнии и циклопы, улиссово скользит водомерка — кишенье жизни, ода од, заросший пру-и-рвуд. Стрекозы садятся на камышинки. Труба канализационно торчала из заросшего красной осокой берега, из трубы журчало потихоньку. Вдобавок, по чьей-то бредовой прихоти, канал был перегорожен ржавыми цепями — как будто некто немытый, этакий свинтус, собирался свинтить, смыться, бежать морем.

Ил перешел на ту сторону по деревянному рассохшемуся мостику, не преминув плюнуть в воду — всегда он так делал, ритуал канала, поднять уровень — да и такая уж это была милая затхлая тинистая поверхность, с добродушными морщинами Бур-Кума — нельзя не харкнуть.

Здесь начиналось Заканалье — район башен-высоток. Домины-тучерезы — все разноцветные, развеселые, точно пляшущие — торчали, топчась и подбоченясь, — «скоморошье зодчество», вертибутылкость, вертикальное доминошество. Балконы с вывертами, иногда сплошь заросшие вьющейся травой, как висячие сады, яко зеленые пещеры. На крышах шагалятся каменные козы-изваяния, растут пальмы в кадках. Окна серебрятся, прослоены гелиопленкой, «умные окошки» — ежели жарко, тут же охлаждают — саморегуляция, глядь! В каждом окне — обязательно горшки с цветами, дети высовываются, чертенята, — это святое.

Ах, Лазария — лазурь и белила, обнесенное стенами место, владетельная столица-чаровница! Чувствуешь, конечно, счастливое умиленное спокойствие за этот святой город. То, что доктор прописал! Хорошо и уютно — данность. Изысканные каменные теснины — эстетство, блеск, опыты строения, тесеевы лабы — если взор сверху, то словно кто-то циклопический астрономический календарь воздвигал, звездам подмигивал.

Возле домов — чистота, вылизано. Лежат тяжелые, будто баржи, желтые мусорные контейнеры со многими «иллюминаторами» — люками для сброса отбросов, — добротно сделанные под старину, с выбитыми имперскими кирьятями по борту: «Провинцыя Иудея», так же и на канализационных крышках на мостовой — какой-то чинодрал-весельчак из городской Управы учудил, кириллицын сын.

Помойные баки-баржи эти — вотчина кошек, которых развелось полным-полно, разных пород, по преимуществу худых, стройных, с раскосыми вспыхивающими глазами — им раздолье, они ныряют в люки, сыто копаются в отходах, шарахаются там, мяучат. Мяушачий город! Подойдет обыватель пакет сдуру выбросить, а оттуда на него — черное гибкое тело так и метнется ласково! Где-то написано, что они изошли с человеками скопом и живут обок, потому что приставлены присматривать за ними — пристальные…

Между домами тут росли полувековые кедры — отсюда и отменная сень — и пахло кедронно, хвойно. Водились полосатые белки и были ручны — доверчиво спускались по стволам за подачкой, прыгали в высокой траве с шишками в руках. Ежи вояжировали, шуршали — не чтобы сидеть, а так. Важно расхаживали крупные птицы с широкими радужными хвостами и критическими противными пронзительными голосами — грозили выдернуть перо. Ил шел дообеденно, поутру, а на скамеечке под деревом — декор, веселые картинки, как бы с натуры — пристроились малыш в матроске и кудрявая малышка. Он, пархенок, раскинув татуированные мускулистые лапы по спинке скамейки, вытянув расслабленно ножищи в кроссовках, жевал кедровую смолку, выдувая пузыри. Она, куколка, говорила по юдофону громко и раздраженно: «А финик ему в рот! А вот так… Я их что — рожаю?»

Ил слегка покосился проходя. Малыш надул щеку, щелкнул языком и подмигнул.

Дорога шла под гору — там, в логу, был Университет Исава. Издалека виднелось удивительное университетское здание — белеющее, изогнутое, выпуклое, как наполненный ветром парус, — окруженное ухоженными зелеными лужайками, а посреди них — огромный гранитный куб и на нем лохматая каменная голова Прапарха (первокаменный век) с могучими надбровными дугами и высунутым языком: «Эй!..»

Навстречу и мимо по асфальтированным тропинкам текли университанты, разговаривая, в основном, о методах добычи фиников:

— Заглянул я на днях смело в финчасть — мечтал финичков ссудить, грант-другой, хотел записаться в бутылке, а меня оттуда в тычки — куды, мол, прешься, аменхотеп?!

— А ты?

— А что я… Извинился, что посмел.

— Наука будет.

Ил согласно покачал головой — на всех не напасешься, людей, людей-то нанесло — как песка… Улочки запруженные. Строили древние плотно — два омнибуса не разъедутся. А тут — поток… На то и столица. Умственный центр! Не резиновый… Тутово фиников — рви не хочу! Навалом. Лови успевай! Поди распредели… Пашут и драшут! Один циник-этик так цыкнул: «Людишки ведут борьбу за свое порабощение». Бремя страстей-с! Брому бы!.. Прут к финишу до упаду, лезут с ногами, пихают локтями, возносят мольбы: «Постой же, финик!», карабкаются, хлопочут, наземные. У-y, людло! Ил вздохнул. Суетень это все. Маята, да не та. Не об том печемся. Вот, скажем, в бытность Стражем полушки за душой не было, а чтоб целковому голову свернуть — и не мечтай, и ничего, жили — не тужили, Республику зихроняли. А ведь — пекло, пустыня, таммуз. Пыль. Чахлые кусты цветущего сучара. Оазис озирисов — черствый кусок безотрадного Сада. Суховеи, захолустье. Скудная разумом казарма. Прожаренная солнцем Стража, алчущие аразские полчища — кусающее киклопиное многоглазье. Шумное убожество всего. Сколько можно… Ушло — и хорошо. Да-а, Ил, данник судьбы, оброчный ее мужик, пора, видно, глядь, забыть выморочные похождения Вреда и грубые утехи Стража — и обреченно стать маленьким столичным чиновником, чинным распределителем благ 2-го ранга (имею уже серебряный «Шесть углов» на шее), расторопным домоседом Дворца, стольником, облеченным немалым доверием — как бы ушами, устами (и удом, мда, увы) Столоначальника, Кормильца…