«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

сделано, многое о Бунине пропадет для позднейших поколений, – всего Бунина не смогут передать его произведения. В свое время я пробовал делать такие записи: рассказы о Чехове, его жизни в Крыму и его женитьбе, о поездке Бунина с Шаляпиным и Горьким (какая тройка!) по Италии, о “Войне и мире” и “Анне Карениной”, о Достоевском – все это осталось и, вероятно, погибло в Европе…

Сколько милого очарования в рассказах Бунина о провинциальных событиях в Грассе, за которыми он любит следить, об избирательной кампании, выборах мэра, о местном парикмахере-философе с его рассуждениями о значении той или другой погоды для Грасса, сколько юмора и смеха – не всегда беззлобного – в его наблюдениях над собирающейся на Ривьере и в Монте-Карло международной толпой туристов… Незабываем его рассказ о поездке в Стокгольм, о вручении ему Нобелевской премии шведским королем, о многочисленных стокгольмских банкетах и чествованиях… Как жалко, что эти проявления художественной и артистической натуры Бунина нигде и никак не закреплены и не могут быть закреплены!

Нобелевская премия не пришла для Бунина совсем неожиданно – в течение последних трех лет его называли в прессе как одного из наиболее вероятных кандидатов, и сам он, конечно, не мог относиться равнодушно к такой возможности. Помимо вполне естественного чувства гордости и радости, Нобелевская премия должна была и материально изменить весь строй жизни Бунина.

Вот как сам он рассказывал об этом дне.

“В это утро встал я, по обыкновению, раньше всех. Отправился на кухню, стал кофе молоть. Верчу ручку мельницы и думаю: «Сегодня 9 ноября. В Стокгольме Нобелевскую премию присуждают. Я в числе кандидатов. Но об этом не надо думать, не следует…»

Выпил кофе и сел писать. А часа в два решил, что день выдался какой-то плохой. Лучше пойти в синема.

Пошел. И совершенно все забыл. И фильм такой попался – с Кисой Куприной (дочь А.И. Куприна). – «Ай да Киса», думаю… Вдруг ударяет в глаза электрический фонарик. Из темноты Зуров на меня надвигается (Л. Зуров – молодой русский писатель, живущий у Бунина на вилле «Бельведер»). Трагически шепчет:

– Телефонный звонок из Стокгольма. Bеpa Николаевна очень волнуется. Просит поскорее домой прийти…

Первое, что я испытал: жаль, не увижу, что с Кисой станет в конце фильма. Отправились домой. По дороге расспрашиваю:

– Что, собственно, сказали?

– Непонятное что-то… Премия Нобеля… Ваш муж…

– А дальше?

– Дальше не разобрали.

– Не может быть. Верно, еще какое-нибудь слово было. Например: не вышло, сожалеем, дескать…

Дома застаю Веру Николаевну в большом волнении.

– Как будто премию тебе присудили.

А человек я недоверчивый. Я человек не честолюбивый, но очень самолюбивый. Но как будто и впрямь присудили. Опять звонок из Стокгольма, из газеты «Свенска Дагеблат». Спрашивают, какие мои впечатления. Рад, говорю, и счастлив…

Потом телеграммы посыпались. Надо вам сказать, что за доставку каждой телеграммы к нам в «Бельведер» почтальон взыскивает 5 франков. Десять телеграмм, потом еще десять… Обуял меня страх: нет денег! Я уж думал: не уйти ли мне, как Толстому, из дому… Да вот – жена останется. Жаль. Дальше подробностей не помню”.

Бунин при этом не упоминает о том, что пришлось сбегать на почту – попросить, чтобы не каждую отдельно телеграмму доставляли, а ждали, пока их накопится побольше, – платить было нечем…

В Париже Бунина встретила на вокзале группа друзей. Проплывают зеркальные стекла вагонов. Вот на площадке появляется знакомая стройная фигура. Бунин протягивает руки к друзьям… Вспыхивает магний фотографа. Бунин, еще не вошедший в роль нобелевского лауреата, растерянно улыбается.

А через четверть часа в холле первоклассного отеля “Мажестик”, в квартале Этуаль, разыгрывается следующая сцена.

Бунин просит небольшую, спокойную комнату, окнами на двор. Дирекция просит писателя с мировым отныне именем сделать честь и за цену маленькой комнаты занять целый апартамент.

Бунин покорно следует за лакеем и на ходу бормочет:

– Боже, защити меня от зависти, от недоброжелательства, от фотографов и журналистов…

Телефонный звонок прерывает его тихую молитву. Управляющий отелем сообщает:

– Мосье Бунина спрашивают внизу журналисты…

Когда кто-то из них заикнулся о мировой славе, Бунин сказал:

– Ну, что ж слава… Награда застала меня среди горячей литературной работы. Работу пришлось прервать. Жалко…

Присуждение Нобелевской премии Бунину радостно было встречено всеми русскими, без различия взглядов. Для них это был прежде всего р у с с к и й праздник – едва ли не первый после долгих лет, когда приходилось выносить лишь удары судьбы… В день получения известия о присуждении Нобелевской премии русскому писателю русские лица сияли. Это для всех них было прежде всего признанием русской литературы, того вклада, который она сделала в общечеловеческую культуру, – независимо от преходящих влияний той или другой политической власти, того или другого политического течения. Именно поэтому, по словам одного французского писателя, сделанный шведской Академией в Стокгольме выбор “приобретал глубоко патетическое значение”. Превыше всех мелких разногласий был поставлен талант и его высший носитель – человек. Как сказал во время своего чествования в Стокгольме сам Бунин: “И при наличии самых разных политических, философских и религиозных взглядов есть нечто связывающее всех людей: это то уважение к свободе мысли, к свободе совести, которое является общим достоянием людей, основой их цивилизованного бытия”.

Нобелевская премия русскому писателю оказалась символична: из всех возможных кандидатов Бунин был единственный, за которым не могло стоять никакой силы, никаких внушений или влияний. Тем более неожиданным должно было всем показаться присуждение Нобелевской премии именно ему: преодолены были все политические препятствия, и миру было показано, что русская культура едина и неделима. Шведская Академия присудила премию русской литературе, не считаясь с тем, где находится человек, достойный представлять высшее достижение в общей работе русской литературы. Этим актом был прекращен недостойный и нелепый спор о том, какая литература выше – русская-советская или русская-эмигрантская. Правы оказались те, кто говорили: нет литературы советской, нет литературы эмигрантской – есть литература русская.

И присудив мировую премию человеку, не пожелавшему склониться перед насилием, Шведская Академия лишний раз напомнила, что человечество не может существовать без свободы.

И, может быть, это чувствовалось всеми. Имя Бунина во всех бесчисленных местах русского рассеянья на некоторое время сделалось лозунгом объединения, все споры вокруг него умолкали. Многочисленные в Париже русские шоферы такси, узнавая Бунина, отказывались брать с него деньги, русские рестораны считали за честь посещение их Буниным и старались угостить его на славу, блеснув вовсю русским хлебосольством… В самом Стокгольме, в дни чествования нобелевских лауреатов и передачи им премий шведским королем, Бунин был