Уинстон Черчилль. Власть воображения - Франсуа Керсоди

В Лондоне были сражены известием; с Алжира до Арденн генерал Эйзенхауэр совершил много крупных ошибок, но эта превзошла остальные: со всех точек зрения – стратегической, политической, дипломатической, психологической и просто человеческой, все призывало ворваться в Берлин первыми и встретить советские армии как можно дальше к востоку; тот факт, что Эйзенхауэр даже не потрудился информировать Лондон о своих новых планах, тогда как треть его войск составляли британские и канадские солдаты, самым красноречивым образом свидетельствовал о катастрофическом падении влияния и престижа Уинстона Черчилля внутри союзнической коалиции. Премьер-министр отправил в Вашингтон кучу телеграмм и использовал все возможности эпистолярного жанра, дипломатии и лести, чтобы убедить президента вмешаться, особенно учитывая поведение советских войск в занятых ими районах. «С Рузвельтом, – сказал Черчилль генералу де Голлю четыре месяца назад, – я буду действовать предложениями, чтобы направлять ход событий в нужное русло». Это уже долгое время перестало быть эффективным; теперь премьер-министр мог убеждать, уговаривать, умолять… все было напрасно. Значение столицы рейха и опасность советской угрозы оказались непонятны Франклину Рузвельту, который ответил ему 11 апреля с некоторой беспечностью: «Я склонен минимизировать, насколько это возможно, весь комплекс советских проблем, поскольку эти проблемы имеют тенденцию возникать ежедневно в той или иной форме, и большая часть из них в конечном итоге решается сама собой». Это было не самое мудрое послание президента, но оно стало последним. 12 апреля Франклин Делано Рузвельт скончался в Уорм-Спрингс в Джорджии от кровоизлияния в мозг. Узнав об этом на следующее утро, Черчилль был в слезах: «Я только что потерял большого друга», – прошептал он своему телохранителю. Действительно, на протяжении пяти лет в богатом воображении Уинстона Черчилля политически полезные связи превратились в глубокую бескорыстную дружбу между двумя равными партнерами в самых лучших взаимных интересах их народов. То, что Франклин Рузвельт считал ее временным эфемерным союзом с ископаемым империалистом, которому на смену должен был прийти прочный альянс между двумя «прогрессивными и антиколониальными» великими державами, крайне редко приходило в голову Уинстону Черчиллю и не слишком сильно противоречило его чувствам и интересам Британской империи, чтобы он мог сделать выводы.

В день смерти Рузвельта американские войска вышли к Эльбе, Берлин был в ста километрах, но в соответствии с приказами генерала Эйзенхауэра союзники не переходили реку еще тринадцать дней, дав Советской армии необходимое время для окружения столицы рейха. 18 апреля последние немецкие защитники Рура сдались англо-американцам; ежедневно поступали донесения об освобождении новых городов и захвате в плен дивизий и даже армий; в Италии широкомасштабное наступление, начатое южнее Болоньи, достигло к 23 апреля берегов реки По, где два десятка британских, американских, французских, польских, южноафриканских, бразильских и итальянских дивизий опрокинули двадцать семь немецких и итало-фашистских дивизий, начавших беспорядочное отступление, подвергаясь авиаударам союзников и нападениям партизан; 25 апреля Муссолини, пытавшегося сбежать в Швейцарию, схватили и на следующий день казнили партизаны-коммунисты[225]. В осажденном Берлине, где окопался фюрер с последними приближенными, советские войска неумолимо сжимали кольцо окружения, тогда как на Эльбе у Торгау американские войска встретились с частями Красной армии; конец был уже близок.

У Черчилля не было ни времени, ни желания радоваться; вместе с новостями о победах над гитлеровцами он получал все более подробные донесения о бесчинствах в Румынии, Болгарии, Югославии, Германии и в особенности в Польше, где без вести пропала делегация из шестнадцати представителей Армии Крайовой и политических партий, отправившаяся на переговоры с советскими властями: коммунисты уже были хозяевами положения не только в Варшаве, но и по всей стране, и польское демократическое правительство, обещанное в Ялте, оказалось фикцией. Возмущенному Черчиллю Сталин цинично ответил, что греческое или бельгийское правительства не более представительны и что интересах безопасности СССР необходимо, чтобы он был окружен дружественными народами.

Понимая, что абсолютная безопасность СССР может быть гарантирована только ценой полной незащищенности его соседей, Черчилль энергично настаивал, чтобы войска Монтгомери перешли Эльбу и как можно скорее захватили Любек, перекрыв советским войскам путь в Данию. 30 апреля он также напишет новому американскому президенту Гарри Трумэну: «Если западные союзники не примут существенного участия в освобождении Чехословакии, эта страна последует по пути Югославии»; позже он направит ему новые предостережения о судьбе Вены, занятой 2 октября Красной армией, и Триеста, захваченного партизанами Тито. Увы! Гарри Трумэн, вице-президент в течение трех месяцев и президент вторую неделю, пришел к вершине власти, не имея опыта и больших способностей; следуя политике своего предшественника в окружении тех же советников и с теми же предрассудками, он рисковал совершить те же ошибки, допустив распространение по Европе красной тирании взамен коричневой диктатуры.

Вот что занимало Уинстона Черчилля в тот момент, когда одно за другим приходили известия о поражениях армий рейха, переговорах о капитуляции немецких войск в Италии, падении Любека и Гамбурга, освобождении Копенгагена и прибытии в ставку Монтгомери эмиссаров адмирала Карла Деница, преемника Гитлера. Окончание войны было вопросом нескольких дней, возможно, даже часов… Тем не менее, как отметил инспектор Томпсон, «приближение конца не приносило успокоения премьер-министру, который продолжал работать по восемнадцать часов в сутки». Он ложился теперь около пяти часов утра совершенно без сил и все чаще пренебрегал чтением своих досье перед заседаниями кабинета министров. Когда утром 7 мая он узнал в Лондоне, что в штабе Эйзенхауэра подписана капитуляция Германии, лорд Моран заметил, что «премьер-министр совсем не выглядел обрадованным окончанием войны».

Его можно понять; впрочем, на следующий день он был охвачен приступом радости, что нашло отражение в официальном объявлении о завершении боев в Европе. После восторженных приветствий уличной толпы, оваций в парламенте и личных поздравлений от короля он мог ненадолго насладиться триумфальным завершением шести лет упорной и порой отчаянной борьбы. Великобритания оплакивала триста шестьдесят тысяч убитых, ее города лежали в руинах, империя трещала по швам, внешний долг перевалил за три миллиарда фунтов… но она выжила! И снова Уинстон Черчилль должен был почувствовать странное ощущение дежавю: двадцать семь лет назад в тех же местах его так же приветствовали после почти столь же долгой и столь же кровавой войны. Но тогда он верил, что мир входил в эру вселенского мира; а сейчас у него не осталось иллюзий: война продолжалась в Азии, тогда как в Европе, как он написал президенту Трумэну 12 мая, «на русском фронте опустился железный занавес». Речь, с которой он выступил на следующий день по Би-би-си, была одновременно и предупреждением, и криком радости от победы: «Нам остается сделать так, чтобы слова “свобода”, “демократия” и “освобождение” сохранили их истинный смысл, тот, что мы им придаем. К чему наказывать гитлеровцев за их преступления, если не установится царство закона и справедливости, если тоталитарные или полицейские правительства займут место немецких захватчиков?»