Торговец отражений - Мария Валерьева

концертах и фестивалях на открытом воздухе, они пели его песни на выступлениях в клубах и аренах, с каждым годом становившихся больше. Осборн стал тем, кем всегда мечтал быть, — голосом тысяч людей, которые пока не получили права голоса. Осборн стал их проповедником. Осборн нашел в себе смелость спеть то, о чем они боялись сказать. Искусство его — откровение. Прекрасный плод, ядовитый внутри.

Грейс смотрела на Осборна сбоку и вспоминала его студентом. Казалось, он почти не изменился внешне, но глаза потемнели. А голос остался тот же — чарующий, чуть хриплый, словно вырывающийся из горла с силой. Осборн все также пел на пределе духовных возможностей, каждую ночь погибал в блеске направленных на него софитных огней, чтобы с последним аккордом и поклоном возродиться. Осборн-студент бы очень удивился, увидев себя спустя десять лет. Внутренне они были совсем разные.

С тех пор многое изменилось, для Осборна — много, а для Грейс — катастрофически много. Прошло девять зим, но с весной не приходило облегчения. Казалось, только природа возрождается, а человек может только медленно и незаметно для себя самого уходить.

Грейс помнила, что говорил Джексон. Юные боги умирают быстрее старых. Но значит ли это, что муки их не такие сильные?

Грейс смотрела на белую рубашку Осборна. Она всегда любила белый цвет. Кажется, из белого света появляется новая жизнь. Из полосы света, опускающейся на земную твердь. Поэтическая красота в этом сравнении спасла его от сожжения — в прошлом ведь никогда не было никакой ценности, оно никогда не вспоминалось в ясности.

Грейс казалось, что она любила белый цвет всегда, сколько себя помнила. Белый цвет — цвет чистоты, безупречности. Стать идеальной — вот, о чем Грейс когда-то мечтала. Быть таким человеком, о котором нельзя помыслить. Заточить мысли как метательные ножи, нагрузить мозг знаниями, чтобы он, вопреки всем законам, потянул к небесам. Быть больше, чем просто человеком.

Грейс казалось, что Джексон явился концентрацией всего, о чем-либо она мечтала. Он безупречен. Он не человек, а большее, чем все, о чем можно помыслить. Его ума не существовало — он был всем умом. Знания не отягощали его головы — он парил, подталкиваемый ими. Он был всем и ничем одновременно — в этом его сила. Ему не нужно, подобно великим мира сего, доказывать свою исключительность. В этом была его безупречность.

Джексон являлся в белом. Упавшая звезда, которая, как в сказке, не огромное и светящееся огненное ядро, а нечто прекрасное, — этим был Джексон. Но красота испарилась. Безупречность Джексона очернилась, как и все былое. Белый цвет отныне был цветом холода.

Три года из десяти для Грейс мир умирал, потом снова возрождался, чтобы на очередную годовщину тлеть снова. Четыре года мир консервировался, казалось, наконец пришло такое желанное спокойствие. Они с Осборном сыграли свадьбу после долгих размышлений о том, нужно ли им. Но вернулся Джексон. Они сбежали от него в Калифорнию, потом в Рим, в Лондон, но призрак Джексона шел по их следам. Он отправлял письмо за письмом, как тогда, в начале пути исцеления, и в каждом писал о том, как недоволен предательством.

Он никогда не называл их поступок предательством напрямую, но Грейс в каждой строчке, написанной знакомым почерком, видела упрек.

— Мы ведь могли сделать иначе. Мы могли бы уберечь его от тюрьмы, если бы взяли часть вины на себя. На всех дали бы меньший срок, чем дали Джексону, — говорила Грейс Джиму и Лизе, когда они все сидели на первом этаже квартиры в Лондоне, которую тогда снимал Осборн. Осборн работал. Он нашел в себе достаточно воли, чтобы подняться и в одиночку продолжить вечный путь к самому себе. А у друзей не осталось сил на то, чтобы встать и налить себе по стакану воды.

— Взяли часть вины? — усмехался Джим, но по-грустному, словно и не верил собственной веселости. — Он ведь главный. Он должен отвечать за то, что мы делали по его указке.

— По указке ли? Или мы действительно хотели сделать то же, что и он нам предлагал?

— Хотели мучиться? Хотели истязать себя? Я точно не хотел!

— А Шелдон…

— А что Шелдон, Грейс? — Голос Джима стал серьезен. — Шелдон и Сабрина выбрали свой путь. Им нравилось истязать себя — они продолжили. Но я так больше не хочу. Я хочу жить, а не медленно умирать. Я не вернусь к тому существованию. И вам не дам.

— Хватит вам уже думать о плохом! Не нужно вообще думать о Джексоне и о всем этом, — говорила Лиза и вздыхала. — Хотя бы тогда, когда он сам о себе не напоминает.

Грейс соглашалась с обоими, но понимала — внутри они все чувствуют одно и то же. Постоянное присутствие Джексона. Джексон уже был в них, и прогнать его с глаз оказалось недостаточно.

Грейс не понимала, как остальные могли не заметить Джексона в доме. Он несколько раз приезжал, оставлял машину недалеко от леса и шел по следам, оставленным Джимом — они всегда лучше других проявлялись во влажной земле. Джексон ходил по этажам и гладил закрытые двери, прикрывал глаза и улыбался, когда ему казалось, что сердце запершихся последователей его бьется в деревяшке под теплыми пальцами. Он тихо, чтобы услышали только те, кто были в комнате, проводил ногтями по дереву, и по коридору разносился скрип, словно зверь скребся в дверь к спящим. Джексон слышал, как за дверью скрипели кровати, как мерное прежде дыхание сбивается, как с губ Сабрины срывается всхлип. Он пил их страх, дышал их беспомощностью. Джексон ждал их, мог стоять у двери час в предвкушении их ужаса. Он мечтал, чтобы кто-то нарушил его указ и подошел бы, открыл бы дверь или хотя бы прислонился бы ухом к двери, чтобы услышать, что их Бог тоже дышит. Но они слишком хорошо надрессированы, чтобы ослушаться его. Пусть по этажам иногда ходит Уайтхед — он не помеха их близости. Джексон знал, что они умрут от страха с благой мыслью об освобождении, но не откроют дверь. Джексон знал, что Уайтхеду не жить, потому что он так сказал. А слово Джексона — закон.

Он был на той стороне пруда, когда наконец убедился в том, что его не ослушались даже перед лицом