Катынь. Ложь, ставшая историей - Иван Чигирин

От кого могло прятать поляков советское правительство?

Тут возможны три ответа: от правительства Сикорского и его СВБ, от Международного Красного Креста и от Германии. Со вторым пунктом всё ясно: что известно МКК, будут знать и в Париже, и в Берлине. Так что если соблюдать секретность, его запросы в первую очередь должны оставаться без ответов.

От правительства Сикорского — может быть, но зачем? Оно не имело никаких формальных прав на пленных поляков. Мало ли кто усядется в Париже и назовёт себя полномочным представителем польского народа? Парализовать же СВБ можно было, удерживая его потенциальный актив на положении интернированных, сославшись на пакт о ненападении. Вот только шуму будет! Впрочем, если эти люди просто пропадут, шуму будет ещё больше.

Пункт третий — Германия. Именно она имела формальные права как минимум на часть пленных и могла требовать их выдачи. Более того, у большинства пленных поляков был не прояснён вопрос гражданства, так что даже те, чьи семьи находились на территории СССР, могли требовать, чтобы их выдали Германии.

Скажете, безумие желать такого? Не спешите… Гитлеровский режим в то время ещё не показал себя таким, какой он есть, зато про большевиков двадцать лет газеты всего мира писали кровавые ужасы. Многие офицеры, слишком многие считали немцев людьми более цивилизованными и искренне полагали, что по прибытии в Германию их отправят к семьям или, по крайней мере, поместят в лучшие условия. Про операцию «Танненберг» они не знали, а узнали бы — не поверили: мол, большевистская агитация.

Итак, если и был резон прятать польских офицеров, то от немцев. Причём именно от немцев был резон прятать их именно таким образом. Несколько тысяч польских офицеров исчезают неизвестно куда, ответом на все запросы служит глухое молчание… Наткнувшись на такой казус, что подумали бы в Берлине? Да, вот именно: что там подумают спустя два с половиной года после начала массовых репрессий в СССР и через полтора года после их окончания? При том, что все европейские газеты кричат о жутком кровавом НКВД, исчезающих неизвестно куда людях и пр.? Правильно, то самое и подумали бы — а что ещё? Если в СССР так поступают со своими, тем более не станут церемониться с чужими, ведь правда? Тем более у немцев шла операция «Танненберг», и уничтожение Сталиным военной элиты злейшего многовекового противника России в Берлине восприняли бы как совершенно естественную вещь. Немцам поставили зеркало, они увидели в нём то, что делали сами и… поверили?! По крайней мере, в этом вопросе Гитлер бы понял Сталина, и даже спасибо сказал бы: советский лидер избавил немецкие спецслужбы от грязной работы, которую иначе пришлось бы выполнять им самим…

Если НКВД хотел создать ощущение, что этих людей расстреляли, ему это удалось. Поневоле поверишь, даже при том, что нет доказательств расстрела, нет никаких следов ни в документах, ни в статистике, а в Катыни стреляли явно немцы. Всё равно каким-то уголком мозга думаешь: «А ведь мог НКВД, мог…»

Зачем советскому правительству польские офицеры? На этот вопрос ответить легко. Уже в 1940 году Берия активно занимался подготовкой к созданию на нашей территории польской армии — естественно, после начала советско-германской войны. Как оно и было, кстати, сделано сразу после её начала. Но её созданию препятствовал мощный фактор — семьи этих людей оставались заложниками в руках Гитлера. Как минимум четыре — пять тысяч семей офицеров с отошедших к Германии территорий. Вычислить их, пока не началась война, немцам было легче лёгкого — по переписке, которая хоть и слабо, но шла в первые месяцы плена. Что бы стало с ними после начала формирования польской армии? С таким обременением не повоюешь…

А нет офицеров — нет и заложников. Семьи уничтоженных злобными большевиками пленных — сами по себе, а формируемая польская армия — сама по себе.

А до кучи к якобы уничтоженным офицерам приписали и тех, чьи близкие находились на советской территории. Заложничество их семьям не грозило — до Казахстана, куда выслали большинство из них, Гитлеру было не дотянуться. Но, во-первых, они поддерживали переписку с оставшимися дома родными, и информация всё равно просачивалась и в Польшу. А во-вторых, оставался ещё СВБ — пусть он тоже никого не ищет.

На первый взгляд объяснение весьма фантастическое. Когда познакомишься с реальными играми спецслужб, оно кажется уже менее фантастическим — НКВД и не такие операции закручивал. Но, по крайней мере, в нём есть и смысл, и мотив, и логика времени. И оно намного более правдоподобно, чем то, что Сталин с Берией внезапно, ни с того ни с сего решили расстрелять 14 тысяч человек, не заморачиваясь конкретной виной, при этом оставив в живых пленных финнов, бывших польских полицейских и других людей, которые являлись куда большими врагами советской власти. Причём расстреляли их до такой степени тайно, что это не вошло даже в статистику НКВД…

Катынское дело становится колоссальной политической бомбой, которая в определённых условиях ещё вызовет не одну взрывную волну.

Иозеф Геббельс

Вы хорошие парни, ребята. Мы знаем, что у вас были успехи, которыми вы имеете право гордиться… Но пройдёт время, и вы ахнете — если это будет рассекречено — какую агентуру имели ЦРУ и Госдепартамент у вас наверху.

Юрий Дроздов. Из беседы с американским разведчиком

Итак, фактуру мы знаем. Знаем и то, что «катыней» было множество — в Одессе, Виннице, Львове, Риге, даже в польском городе Бромберге. Но только одна из этих провокаций пережила своих создателей, выросла и дала всходы.

Почему Катынь? В первую очередь потому, что ещё в самом начале она попала в заботливые руки польского правительства в изгнании. Этих науськивать не надо, они против «москалей» заключат союз хоть с чёртом, так что министры господина Сикорского с большой охотой подхватили геббельсовскую сказку и подняли её на соседнем шесте, рядом с бодренько реющим флажком с надписью: «оккупация Восточной Польши».

Катынской провокации не дали умереть во младенчестве, как бесславно погибли её сестрички в Виннице, Одессе, Львове, Прибалтике, не получившие при рождении должного скандала. Потом за ней также ухаживали, хорошо кормили, оберегали от вредителей и улучшали почву.

О почве — разговор особый. Естественно, основой её послужила «холодная война». Сыграл свою роль и привычный европейский страх перед Россией. Для белого европейца, колонизатора по психологии своей, люди, которые в течение многих веков упорно сопротивляются их великой миссии, «бремени белых», как назвал это Киплинг, страшны, непонятны и способны на всё. Тем более после того, как они покусились на святое — право частной собственности. Ну и, конечно, обязательным компонентом почвы явилась многовековая ненависть польской шляхты к России, в полной мере унаследованная польским правительством в изгнании, а потом многочисленными эмигрантами, осевшими по берегам Темзы и Миссисипи.

Дерево, выросшее на этой почве, весьма раскидисто и тенисто. Кто-то склонен считать его пальмой, символом примирения, а кто-то — развесистой клюквой, но это уже вопрос веры и политики. И лучше всего, наверное, будет вспомнить данный в 1610 году наказ московскому посольству, отправленному в Польшу: «С поляками о вере не спорить». Что же касается политики, то на долгие годы вперёд она определялась Фултонской речью Черчилля, поделившей землю на «мир свободы» и «мир тирании». Свобода — это, конечно, они, а тирания — это, конечно, мы. Дело, естественно, не в ярлыках, а в том, что у них хорошо, у нас — плохо. Если бы в СССР процветала беспредельная демократия, деление было бы какое-нибудь иное: например, анархия, власть толпы (у нас), закон и порядок (у них).