Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

Сколько спокойствия, сколько силы воли было в ее словах. На свою жизнь она смотрела, как на оконченную страницу, она жила только для нас, для своих детей. А ведь ей было только сорок семь лет. Как ее ломала жизнь, как много горя она перенесла — и все молча, стиснув зубы, даже не всплакнув при мне ни разу, чтобы не сделать больно мне. Она не сомневалась ни минуты в том, что сын ее пойдет на фронт и будет честно, как отец, как она сама, защищать свою страну. Она знала, что ее дети, так же, как и она, любят Россию. Она часто говорила, что если бы отца выпустили из тюрьмы, даже после всего, что с ним случилось, он был бы одним из первых в рядах защитников нашей родины, и я знала, что это чистейшая правда.

И глядя в это время на свою мать, на ее спокойное, рассудительное лицо, верилось, что все будет хорошо. Что в России есть чистые, честные матери, которые воспитали таких детей, которые, не щадя своей жизни, спасут Россию. Не ради каких-нибудь привилегий, а ради любви к России.

Вечером к нам зашел наш старый приятель, ветеран Гражданской войны, старый друг и соратник товарища Е. Ф. Щаденко и Н. А. Щорса, погибшего в боях во время Гражданской войны. Ворошилова он знал по тем временам, как облупленного.

В годы террора, когда всех косили под гребенку, мы часто спрашивали его:

— Иван Павлович, как это вам удается оставаться целым и невредимым?

И он, отшучиваясь, отвечал: «Родился в рубашке».

— Ну вот, так сказать, товарищи, над нами висит пропасть, надо эвакуироваться, — сказал он, как только вошел к нам в дом.

— Да не пропасть над нами, а мы уже давно висим над пропастью, — поправила я.

— Э, да разве в этом суть, а вот тикать надо.

— Куда же тикать? Защищать надо, а вы «тикать»!

— Защищал, и как защищал. Вот, — он хлопнул себя по ордену (один из первого десятка) «Красного знамени» — эмаль уже вся отлетела, и дурь вся из головы. Защищал. Вот на мне костюм английский, двенадцать долларов стоит, шесть лет ношу, все щупают и чмокают, какой хороший. А у нас инженер должен месяц работать, чтобы на костюм заработать, но в это время не есть и не пить. А кроме этого еще и «блат» иметь, а «блат» дороже инженерного оклада. На кой мне черт все это, я за свободу дрался, за равенство и братство, а где все те, что дрались со мной? Гниют в тюрьмах, сама же ты удивилась, когда увидела меня: «О, дай пощупать, ты ли это? А мы думали, что ты тоже уже „подписал“»! Да не только ты, все мои знакомые удивляются, что я еще жив и хожу на свободе. А сколько я слышал упреков: «Вот завоевали нам свободу и посадили нам на голову этого кавказского ишака». Вот был бы жив В. И. Ленин, ты понимаешь, было бы все: и костюм за 12 долларов и оружие, не отправляли бы на фронт солдат без оружия. Был вчера у Никулиных. У них жуткое несчастье.

— Ты знаешь, я уже слышала об этом.

— Так вот, грузовик, полный ополченцев, гнали куда-то за Смоленск, навстречу немцам, кто-то и спросил, а если немцы нападут, что же мы будем делать? Имея в виду, отсутствие оружия. Ваня Никулин развел руками, сделал жест, вроде руки вверх. Его здесь же на первой остановке на глазах у всех расстреляли.

Ваню Никулина расстреляли! Это было немыслимо.

Я знала его, как свои пять пальцев. Мы вместе кончали институт, после окончания института он работал в лаборатории легких металлов, один из самых трудолюбивых, самых талантливых научных сотрудников. Он был братом одной из моих лучших приятельниц Лизы Никулиной, «нашей двадцатипятитысячницы», тоже окончившей наш институт. Я знала, что Лиза была еще в городе, а Ванину жену, бывшую лаборантку нашей лаборатории, ребята сказали, что куда-то уже сослали.

— Скажи ты мне, кто виноват? Эти беззащитные люди или те сволочи (в своих выражениях против властей имущих он никогда не стеснялся), которые много трещали и мало делали для защиты своей страны и своих людей? А ведь здесь, вот здесь, у нас в нашей стране все могло и все должно было бы быть самое лучшее, в тысячу раз лучше, чем где бы то ни было в мире. Если бы не этот проклятый кавказский ишак, который сидит у нас у всех на шее.

Он ненавидел Сталина до такой степени, что мог, когда речь заходила о нем, стукнуть кулаком по столу так, что посуда разлеталась во все стороны.

В это страшное, горячее время все молодые ребята, все студенты, у которых были даже на руках документы об освобождении от воинской повинности до конца войны, добровольно шли на фронт.

Но самым страшным в это время было то, что эту замечательную молодежь, готовую жертвовать жизнью для спасения нашей столицы, а значит для спасения страны, не только не могли вооружить до зубов, но даже не могли дать им в руки наши обыкновенные винтовки, а снарядили их польскими трофейными винтовками.

По существу, это ведь значило, чтобы хоть что-то было в их руках. Ну, скажите, кто был в этом виноват? Разве не Сталин? «Отец наш родной», отправлявший своих безоружных сынов на убой, и поэтому миллионы наших погибших безоружных воинов, которые воевали не оружием, а энтузиазмом, тоже лежат на совести Сталина. Не важно, где находился он в это время. Для спасения его драгоценной жизни стояли на всех парах самолеты и отдавали свои жизни миллионы безоружных Вань Никулиных.

Иван Павлович не мог простить Сталину гибели нашей военной верхушки, нашей военной элиты. Всех тех, кто окружал Сталина: Кагановича, Ворошилова, Буденного, Хрущева и других он считал ничтожествами, и что Сталин именно и окружил себя этими ничтожествами, чтобы быть среди этой шпаны первым, он же не выносит умных людей в своем окружении.

Но глубоко был уверен в том, что у Сталина есть какие-то закулисные люди, которые, как суфлер из будки, подсказывают ему, что и как делать, кого миловать, кого уничтожать, и они никогда не «засветятся», их никто не знает и знать никто не должен. Оставался один-единственный порядочный человек в сталинском окружении из старых большевиков, на кого у Сталина не поднялась рука — это Серго Оджоникидзе. И тот не выдержал, покончил с собой.

Ночевал Иван Павлович с женой у нас, вернее, всю ночь мы просидели в сыром подвале в бомбоубежище. Утром по радио сообщили: летело на Москву четыреста самолетов, после ожесточенного воздушного боя прорвалось только шестьдесят.

Мы с балкона наблюдали, как все кругом пылало, дым ел глаза.

— Только шестьдесят, — сокрушенно покачал головой Иван Павлович, а что было бы, если бы все четыреста налетели?

Так как положение не улучшалось, а с каждым днем ухудшалось, мы решили: нельзя дальше задерживаться, надо скорее выехать из Москвы.

Рано утром мы направились на вокзал, доехали до библиотеки Ленина. У входа стояло несколько милиционеров, лаконично отвечали всем «метро не работает». На вопрос «что случилось?» не отвечали.

Мы пошли к троллейбусу, на остановке двое рабочих грустно делились своими впечатлениями.