Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего»1. Поэтому нам дорого все, что служит прогрессу русского искусства.

В остальном статья вполне заслуживает внимания читателей.

Припоминаю: много лет тому назад, – в одном из номеров «Новой Русской Книги» (критико-библиорафический журнал, выходивший в начале двадцатых годов в Берлине) я натолкнулся на статью Минского2, в которой приводился разговор автора с Гумилевым на тему о новой русской поэзии.

Гумилев говорил Минскому:

– К концу прошлого столетия определились два пути в русской поэзии. Один путь – путь «народников», неряшливых, пивших водку, распевавших «Гаудеамус»3 и презиравших французский язык… По-другому шли те, кто читал Леконт де-Лилля4, Бодлера5, Теофиля Готье6 и презирал первых за грязное белье и невежество. Прошло каких-нибудь 10–15 лет, и результаты оказались налицо: «народники» – просто навоз, никому уже более ненужный, а из якобы прогнивших декадентов вышла вся сегодняшняя литература (цитирую по памяти).

Резко осудив псевдо-граждаские мотивы «народнической» поэзии, Гумилев и те, кто разделял его взгляды, не остановились в своем развитии и на очередном этапе русской поэзии – символизме, – не растворились в его музыкальной романтике.

В 1913 году в петербургском «Аполлоне» Гумилев и Городецкий7 выступили со статьями, в которых объявили, что символизм умер и что на смену ему идет новое направление, долженствующее явиться «достойным преемником своего достойного отца».

Обе эти статьи произвели некое подобие скандала в поэтических кругах Петербурга. Особенно были возмущены Вячеслав Иванов, Александр Блок и др., которые никак не могли согласиться с тем, что «родоначальник нашего символизма – символизм французский» и что его главная заслуга состоит в выдвижении «на первый план чисто литературных задач: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафора и теория соответствий»8.

Русский символизм нес на себе печать религиозного мистицизма (поэзия Александра Блока), религиозно-философских исканий (Вячеслав Иванов), а также мог рассматриваться как попытка создания религиозно-философской школы (Валерий Брюсов).

Несмотря на свой формальный подход к русскому символизму, Гумилев и Городецкий, попутно обнаруживая его положительные стороны, указывая на них, пожалуй, правильно утверждали, что символизм изживает себя.

Конструктивной частью их выступления в «Аполлоне» являлось провозглашение мужественно-твердого взгляда на жизнь – «адамизма». Этим и открывается направление в русской поэзии, пришедшее на смену символизму, которое Гумилев называл также «акмеизмом», производя это слово от «АСМЕ», что означает цветущую пору, цвет или высшую степень чего-либо.

Можно по-разному относиться к этому направлению и в соответствии с этим давать ему положительную или отрицательную оценку.

Так, например, Ипполит Удушьев9 относит акмеизм к разряду тех направлений, которые явились на смену «золотому веку» русской поэзии, и, следовательно, свидетельствуют о наступлении «века серебряного». Можно также (это делают эпигоны Гумилева) рассматривать акмеизм, как подлинный поворот к классицизму. Можно, наконец, высказываться о нем и так, как высказался несколько лет тому назад некий советский критик, объявивший акмеизм «поэзией русского колониального империализма»10.

Словом, сколько критиков, столько и оценок.

Однажды, читая книгу, посвященную Гумилеву, мне пришлось в четырех или пяти статьях, помещенных в ней, натолкнуться на диаметрально противоположные оценки личности и творчества Гумилева. Одни подвергали его беспощадной критике. Другие – превозносили.

Но любопытно то, что оценка Гумилева у массового читателя его стихов не подходит ни под одну из оценок профессиональных критиков. Гумилева просто любят. И читателю, в общем, нет никакого дела до того, что такое акмеизм – прогрессивное ли это направление или нет, лучше оно, чем символизм, или хуже и т. п. Он проходит мимо всяческих «измов» и требует одного «настоящего». И это «настоящее» читатель или слушатель у Гумилева безусловно находит.

Так, в свое время потянулась к Гумилеву молодежь, признавшая его «мэтром». Так слушали его матросы и рабочие во «Всемирной литературе»11. И были они немало потрясены, когда однажды узнали, что «их власть», «рабоче-крестьянская власть» расстреляла такого созвучного им «писателя».

Люди, неискушенные в теоретизации литературно-художественных произведений, воспринимающие таковые непосредственно врожденным чутьем, а не привитыми художественными вкусами, свободно приемлют поэзию Гумилева, и никому не приходит в голову мысль, что Гумилев снижает свое поэтическое достоинство чрезмерной склонностью к эстетизму, пристрастием к красивой позе, образу, декоративности и т. п. Большая певучая сила, свежесть, искренность, – вот что подкупает в Гумилеве рядового читателя, не успевшего подпасть под влияние профессиональных критиков.

В глазах же такого большого поэта, как Александр Блок, Гумилев являлся поэтом холодным, рассудочным, «гармонию проверяющим алгеброй». Рассудочность и отсутствие непосредственности – так характеризует поэзию Гумилева автор стихов о Прекрасной даме.

Можно ли согласиться с этой оценкой Блока?

Нет, нельзя. Мистик и романтик Блок был предубежден против Гумилева, не мог быть объективным в своем отношении к нему. Гумилевскую строгость к самому себе, большую вдумчивость и личную и литературную дисциплинированность Блок называл рассудочностью, усматривал в этом отсутствие непосредственности. «В стихах Гумилева, – пишет Блок, – есть что-то холодное и иностранное, что мешает его слушать…»12

Блок и Гумилев… По очень меткому замечанию Гомербаха13, оба они были антиподами одного и того же периода. Отсюда все их различие. Отсюда такое предубеждение со стороны Блока в адрес акмеистов. И в то же время оба поэта шли к одной и той же цели, которая всегда будет в сознании или в подсознании стоять перед каждым подлинным и значительным поэтом.

Эта цель – преодоление хаоса, преображение жизни. Блок, идя к этой цели, шел к ней путем романтического захлестывания чувством и настроением. Гумилев же – путем сурового цехового мастерства.

Хорошо это или нет, но ступив на этот путь, Гумилев как бы возвестил о приближающемся новом стиле и форме жизни. Всякая человеческая деятельность в наше время перестает носить исключительно индивидуальный характер, она группируется по корпорациям, союзам, ассоциациям. Это как бы возрождение цеховой организации человеческого общества. Цех налагает на своих членов свой особый отпечаток, предъявляет к ним специфические требования, ставит перед ними особые задачи.

И гумилевский «Цех поэтов»14 предъявил к своим членам немало суровых требований. Они, эти требования, никак не могли импонировать Александру Блоку. «Цех» требовал от поэтов специфического темперамента, противоположного романтическому захлестыванию символизма. «Цех» в лице «великого мастера» требовал, чтобы члены «Цеха» «равномерно и наиболее интенсивно напрягали свои человеческие способности для миропонимания. Внимание поэта должно было направляться на все явления жизни во Вселенной и распределяться между ними по их удельному весу»15.

Поэт должен быть одновременно обращенным ко всем сторонам, ко всем явлениям жизни, интуитивно или сознанием проникать в них, и силою своего творческого гения преображать их.

Первое, что ставит перед собой поэт, это преображение самого человека, превращение