Тринадцать подвигов Шишкина - Олег Петров

Анжелика заведомо дала себе слово стерпеть любой наезд. И сжимала зубки, потупив глазки.

– Аль сдохла твоя лекарска лошадёнка на энтом случа́е? Но… Губа толста́ – кишка пуста… Но… А чо жа – не девствует тако бравое обличье-то? Титьки – торчком, задок – тычком, мордёнка – смазлива, да, можа, девка спесива? Но, каво молчишь?

Сидориха резво поднялась с лавки и шмыганула к линялой занавеске, отделяющей кухню от комнатёнки.

– Машка! Лопухи свои не востри! Урок учи! – Это она внучке-девятикласснице, поняла Анжелика. С досадой припомнила, что Шишкин-младший как раз классноруково́дит в девятом. Благо, туповата девка, не дотумкает, о ком речь идёт. Но вот, что фельдшерица заявилась приворотное зелье клянчить… Хотя она, как бы, недоразвитая.

– Ефимья Сидоровна, я ж говорю, подруга моя городская ополоумела, – для комнатёнки за занавеской проговорила Анжелика, когда бабка снова уселась напротив. – Ну, дуркует девка, что с ней поделать! Городских-то всех знахарей перебрала, гомеопатов всяких, экстрасенсов…

– А энто чо ишшо за каша с киселём? – нахмурилась Сидориха.

– А-а… – махнула рукой Анжелика. – Развелось жуликов до рубликов чужих охочих. То воду бубняжом своим чуть ли ни лекарством от всех болезней объявляют, то проволочки у людей над головами крутят, типа порчу снимают, то какие-то порошки втридорога болезным продают…

– И чо жа, не помогат твоей… подруженице? – прищурилась Сидориха. – Дык, а я-то ей чем тады подсоблю? Воду не заговариваю, проволоки отродясь в руках не гнула, порошки не толку. Из чего толочь-то? Небось так и думаете, коромысло вам в задницу, што Сидориха в полнолунье по болотам шастает, лягушню в ведро собират, а потом сушит и толкёт, с тараканами и козьим помётом в придачу?

– Да что вы, баушка Ефимья! Кто такое говорит? Никогда не слышала! Да и, вон, у вас сколь полезных трав собрано! – повела рукой Анжелика. Под потолком, над русской печью, в простенках, над кроватью, занимавшей полкухни, – везде топорщились связки-веники разных сушёных трав, отчего в избе стоял такой аромат, какой бывает посредь цветущего луга в жарком июле.

– Я к Таньке Медведевой пошла. А то совсем в теоремах запуталась, – громко объявила, появившись из-за занавески, внучка. Схватила с вешалки затрапезную курточку и выскочила наружу. Анжела приободрилась – лишние уши исчезли.

– Дык, чаво, мил-красавица, от меня-то ты захотела? – приблизила печёное яблоко физиономии через стол Сидориха. – Что за Кеша-курощуп приглянулся?

– А что… – растерялась Анжелика, – портрет его нужен?

– Но-о… – снисходительно усмехнулась Сидориха. – Уж совсем-то тебя… с подруженицей твоей… разболокать и ни к чаму. На словах пантрет опиши. Аль как воробьина коленка, аль дринощепина кака? Чернявый аль белявый? Возом не задавишь аль соплёй перешибить… Хотя куды вы там на аршин с подпрыгом позаритеся… Небось и грудь сундуком, да и сундук полнёхонек, а? А подруженица твоя, как ты – в девках засидела?

– Да, замужем не была, но всё при ней, – терпеливо ответила Анжела. – Белявая, как я…

– Крашена аль по родове?

– По родове, баушка, по родове. А он – высокий, худощавый, брюнет…

– Брунет? Цыганистый, ли чо ли?

– Ну, что-то такое есть…

– А чем промышлят?

Вот тут Анжелика призадумалась. Но сообразила быстро:

– В институте он, студентов учит. Так что, насчёт сундука – не особливо.

– Учитель, стало быть… – снова усмехнулась Сидориха. – Ну а подруженица твоя тожа, как смекаю, фелдшарит?

– Да, – поспешно ответила Анжела. – Мы с ней учились вместе.

– А вот ответь мне, как на духу, – строго сказала Сидориха. – Кавалер-то ваш скольки годков? А склонен к чаму – к чайку аль к кабачку? А жизней каков – сам с собой живёт аль Макар да макарушка?

– Да немного помладше меня, и подруги моей соответственно, – поспешила «уточнить» Анжелика. – Выпивает в меру, по праздникам, неженатый. Вы не думайте, Ефимья Сидоровна, чтобы там семью разбивать – этого нет…

– Дык, а чо жа он в вашу сторону не глядит? Аль по другой крале сохнет?

– По другой… – вздохнув, отвела глаза Анжелика.

– Ладноть, голуба ты моя-та… Не буду я боле тебя спытывать. Иди пока… А я тут покумекаю…

– А когда…

– Это тебе не женихов на вечорках икрючить! Завтра заходь…

У Сидорихиной калитки Анжелика столкнулась с Маруськой. «С автобуса прётся, – подумала, отстраняясь. – Как я вовремя разговор закончила…»

– Ты чо, мамка, приболела? – с порога, не здороваясь, громко спросила Маруська, ухнув увесистую хозяйственную сумку на лавку.

– Здравствуй, доча. Пошто так решила?

– Да, вона, Анжелка от тебя выскочила.

– Не, не хвораю.

– А чо эта фифа у нас делала?

– Стариков ходит проверят – не все ещё передохли.

– А-а-а… – успокоилась Маруська. – А я в гости, дня на три.

Сидориха оглядела дочку.

– Гляжу, знатно прибарахлилась… Откель карман-то поправила? Ухажёра нового завела?

Маруська довольно сверкнула нержавеющими фиксами.

– Э-э-э… – протянула с ноткой неприязненности Сидориха. – И когда ты угомонисся… Лучше б я тебя на роди́нах потоптала! Вона, девка-то, совсем одна растёт, а почитай, осьмнадцатый годок скоро покатит. Чево-то ж надо с ней определяться…

– А чево с ней определяться… Ты со мной много определялась?

– А кады мне было? Папка твой как в сорок первом на военный флот ушёл – ни весточки, где-то там и сгинул в пучине морской… А мы, бабоньки, тута горб гнули. Хорошо ишшо старая Елпидора за вами пригляд имела… Царствие ей небесное… Кабы ни она…

– Ой, одна у тебя песня! Чо мне от папки моего? Тока што имя бравое – Марина! Так и чо? Што ты, што деревня вся ваша – кликали и кличут Маруськой! – отмахнулась дочь и принялась распаковывать свою сумку. – На-ка, вот, поточи зубы. Не все ещё повыпадали? – Она хохотнула и бросила на стол пакет пряников, кулёк, из которого полувывалился ком слипшихся подушечек карамели, метко прозванных в народе «дунькина радость». Следом на клеёнке оказались круг полукопчёной колбасы и две плитки грузинского чая, пяток банок рыбных консервов.

Сидориха равнодушно отодвинула в сторону гостинцы, сделав исключение только для чая и «дунькиной радости»: выдвинув ящик стола, сгрузила туда плитки с кульком, шумно задвинула ящик.

– Во, уже всё попрятала! Нет, чтобы самовар поставить. Почаёвничать с дороги хочется.

– Вот возьми и спроворь. Ишь, сморщилась – на заплатку не собрать! Чай, не ровни. С меня уж давно подковки содрали, мало радости лишний раз в горшки соваться… Вона и так едва копытца таскаю… Слышь, Маруська, а можа и впрямь бы тебе угомонитца? Ну сколь тереться по людя́м? Так и шоркашь полы в больничке? А тута на ферму бы пошла или во птичник. И свинские дела, вона, вовсю у нас цветут и пахнут…