Охотник на попаданцев - Владислав Морозов

Проведённый ими осмотр, слава богу, не выявил признаков кровотечения. Швы на Клавином животе не разошлись, но боль явно усилилась от поездки и сопутствующих хождений.

Из коридора я слышал, как в спальне мсье Гмюнд орёт на Клаву:

– …Putain d'idiote!.. Categori quement interdit!..

В общем, сделав «этой идиотке» серьёзное внушение в комплекте с каким-то обезболивающим уколом и ещё раз строго указав на необходимость «строжайшего соблюдения постельного режима», мсье Гмюнд удалился в сопровождении ассистента и медсестёр, напоследок объявив, что сегодня мадам Воланте его неприятно удивила и, если она продолжит в том же духе, «всё ещё внушающее ему опасение» состояние нашей Клавы отнюдь не улучшится.

После укола Клава успокоилась и заснула, а мне пришлось уйти из её спальни, терпеливо ожидая, когда она будет в состоянии говорить.

До рассвета ничего особенного не происходило, но часов в девять утра в моей комнате появилась Алэйна, сказавшая, что пора вставать, поскольку хозяйка срочно требует меня к себе.

Умытая и причёсанная Клаудия встретила меня, лёжа в постели среди подушек, в белой шёлковой ночнушке до колен с кружевами и розовых атласных тапочках-балетках с какими-то декоративными деталями в виде бабочек на носках. Вид у неё был уже не особо страдальческий, а скорее где-то даже соблазнительный. Правда, стоило ли пытаться соблазнять кого-то с двумя наскоро заштопанными дырками в животе – большой вопрос. Хотя, когда дырки затянутся, шрамик будет, культурно выражаясь, сексуальный. Как там в одной старой песне: шрам на морде – украшение грубых мужчин, шрам на жопе – украшение нежных женщин…

Я отметил, что даже лёгкий румянец появился на её щеках (не иначе уколы с прочими таблетками подействовали), а значит, помирать она резко передумала. По крайней мере в этот день.

Кроме неё в розоватых интерьерах Клавкиной спальни потел и маялся на венском стуле некий упитанный мужик, на вид лет сорока, со слишком интеллигентной, на мой взгляд, физиономией, в потёртой по швам и изгибам лётной кожаной куртке американского образца, серой рубашонке и мятых брюках. Курчавые рыжие волосы и шкиперская бородка в сочетании с очками придавали ему некоторое сходство с разными геологами, а также молодыми поэтами и учёными из отечественных фильмов 1960-х годов. Как же, помним – нечто непонятно-томное в глазах, предельно умные разговоры ни о чём, гитара, разные там «лыжи из печки торчат», восхищённые взгляды знакомых и незнакомых девок и прочий «малый джентльменский наборчик». Короче говоря, тот самый выпуклый «образ поколения», чьи бесконечные кидания из одной крайности в другую и вечная фига в кармане в нашей реальности погубили Советский Союз. Но здешние французики, разумеется, не имели обо всём этом ни малейшего понятия.

– Ну что, – сказала Клава, осторожно потрогав ручкой полупрозрачную ткань сорочки на животе и несколько картинно поморщившись. – Раз всё складывается так, как складывается, лететь в Конакри я с вами не могу. Постельный режим – это постельный режим, ничего тут не поделаешь. А раз так – будешь работать вот с ним…

С этими словами она кивнула на рыжего очкарика.

– Это Борис Клогнак, – представила она мне нового «товарища по несчастью», произнеся его имя на непередаваемо французский манер, с ударением на первое «о».

– Он у нас отвечает за безопасность, – добавила Клава. – И одновременно решает транспортные вопросы филиала в Конакри и, что самое главное, хорошо говорит по-русски…

Могу себе представить, как именно «решал транспортные вопросы» этот «представитель чикагского филиала ассоциации любителей итальянской оперы». Допускаю, что, возможно, приказывал привязать к ногам тому, на кого укажут большие боссы, пресловутые «три кирпича», а потом топить врагов и конкурентов где-нибудь на глубоком месте ближайшей бухты, словно Герасим ту и по сей день незабвенную собачку…

– Я вас таки категорически приветствую, – сказал рыжий Клогнак, поднявшись со стула и аккуратно пожав мне руку.

Говорил он по-русски с лёгким акцентом и легко узнаваемой южной интонацией. И по тому выговору я сразу же понял, что француз он примерно такой же, как и известный в узких кругах авиаконструктор Мойша Блох, который имел обыкновение подписываться Марселем Дассо…

– Ярослав Немрава, – в свою очередь вежливо представился я.

– Вы чех? – уточнил Клогнак, и в его глазах появилась нечто вроде тёплой, ностальгической заинтересованности.

– Вообще-то словак, – ответил я.

– Вшистко едно, – ответил рыжий «решала», почему-то неожиданно перескочив с русского на польский. – О Чехословакии у меня, знаете ли, самые положительные воспоминания. Так получилось, что я там часто бывал в 1948-м, когда возил оттуда в Палестину оружие, боеприпасы, разобранные истребители, авиамоторы и ещё много чего. Н-да, славные были денёчки…

Добавил бы «в конце двадцатого века» – получился бы монолог вполне в духе «Гостьи из будущего»…

Как выяснилось чуть позже, насчёт него я, в общем, не ошибся. Поскольку на самом деле Бориса Клогнака звали Барух Клойзнер.

До Первой мировой войны его многочисленные еврейские предки имели ювелирную торговлю где-то в Стараховице, южнее Варшавы. Видимо, русский язык для них был некой «памятью» о временах Российской империи. Хотя чего хорошего о том времени, с его приметами в виде Бунда, погромов и пресловутой «черты оседлости», могло так уж сильно запасть в душу евреям, лично для меня было загадкой.

При этом непередаваемый южный выговор у моего нового коллеги завёлся вовсе не от предков, а, как он сам же мне признался, приклеился в ходе его последующей жизни в Хайфе, где среди близких друзей и соседей его семейства было слишком много одесских и малороссийских евреев.

Позднее, когда Версальский договор сделал Польшу отдельным государством, почтенное семейство Клойзнеров перебралось ещё юго-западнее, в городок Бохня, южнее Кракова.

Ну а в сентябре 1939-го, когда на Польшу упали первые немецкие бомбы, основной состав данной семьи не стал ждать дополнительных проблем на свою голову и, оперативно собрав манатки, поспешно покинул пределы недоделанной Речи Посполитой.

Благо люди они были отнюдь не бедные и без особого труда смогли добраться сначала до Румынии (куда осенью 1939-го вообще-то сбежала чуть ли не четверть населения Польши, не считая армии и госаппарата), а в начале следующего, 1940 года отплыли и дальше – в Турцию.

Там они несколько задержались по причине царившего вокруг хаоса и шухера всеобщей военной суеты, но в течение двух последующих лет семейство Баруха Клойзнера наконец перебралось (я так понял, не совсем законным путём) на ПМЖ в Хайфу – всевозможные каналы по нелегальной переправке евреев откуда попало на историческую родину тогда работали уже вполне себе исправно, хотя зловредные англичане постоянно ставили этому процессу палки в колёса.

На все эти переезды была ухлопана бо́льшая часть капиталов семейства Клойзнеров, что, впрочем, не помешало его папаше и дядьям открыть несколько лавок и магазинчиков в Хайфе и Иджзиме.