Тоннель - Яна Михайловна Вагнер

— Да нету там никого, — сказала ей с пола хозяйка Тойоты, и женщина в голубом поверить в эти слова отказалась, хоть видела и сама. И так рассердилась, что едва ее не лягнула, нахалка какая, сидит тут, смеется. Хозяйка Тойоты не смеялась, но такое нельзя было говорить, нельзя было думать. Заткнись, дрянь, заткнись.

— Это ж в область поток, — сказал рядом мордатый владелец УАЗа. — Ну сколько их там в воскресенье ночью, машин двадцать. В начале стоят все просто, до них километра два, не услышат.

Он тоже не смеялся, однако и он, казалось женщине в голубом, был как-то перед ней виноват. Зачем тогда было сверлить, ломать двери, показывать чистый асфальт и лампы. Какая-то в этом ей виделась злая, жестокая шутка, которую пошутили лично над ней.

— И что теперь — всё, да? — спросила женщина в голубом, уже позабывшая, что говорить такое нельзя. — Вы что тогда предлагаете, интересно? Ходить сюда и дышать по очереди, вы так предлагаете, да? Не хватит тут места всем, вы понимаете, не поместятся все! А маленьких как сюда, смотрите, как тесно, потопчут же маленьких!

Уже у нее звенел голос опасно и громко, и люди снаружи заволновались. Да что ж там такое, господи, в каком смысле места не хватит, кому, вон свет же горит, посмотрите, горит же свет. И толкались уже на пороге — без драки пока, но тревожно и гневно, то есть как это места не хватит, да вы издеваетесь, что ли, опять, значит, не хватит? Женщина в голубом согласна была абсолютно, ее собственных тревоги и гнева недоставало, и требовалось больше. Чтоб как-то собрать их и перенаправить — на решетку, проходчиков, инженера, владельца УАЗа и особенно на тощую дрянь из Тойоты.

А бригадир, сердитый и мокрый, шептался тем временем с таким же мокрым и сердитым инженером, и женщине в голубом не слышно было и не понятно, о чем они это, собственно, шепчутся и какое, собственно, право имеют они шептаться. Да у них просто не было совести, ни у кого, все было тут возмутительно и бессовестно, всё, всё, всё, как же так можно вообще, как не стыдно, хотелось ей закричать, хватит, хва-тит, прекратите немедленно.

— А вы их сюда приведите. Посадим их тут, вот тут у решетки, всех маленьких тут посадим, — сказала ей рыжая хозяйка Тойоты и встала. — Не плачьте, не надо, смотрите, вот тут. Сходите за ними сейчас, они у вас где, в машине? Им сколько?

— Четыре и семь, — ответила женщина в голубом, которая не знала еще, что плачет. — Здесь недалеко, я быстро, вы место им подержите.

— …Должна быть, — еще раз сказал бригадиру Митя. — Не может быть только одна в середине. У въезда, наверное, где-то, никто ж не ходил туда толком.

Бригадир возражал — да с чего это вдруг должна, кто сказал-то, что там будет еще одна и как раз, блядь, у въезда, — и вообще-то был прав, и ответить на это ему было нечего.

— Идти полчаса, даже меньше, — сказал Митя. — Мы возьмем инструменты и сходим. Вы нас тут подождите, не найдем — значит, будем искать щитовую. Но должна быть еще одна дверь. Или две, например, у въезда и выезда. Да скорее всего, я уверен, — хотя был не уверен уже ни в чем и боялся, что это заметно.

Бригадир возражал, что пускай тогда кто-то, раз такой, блядь, уверенный, сразу ищет свою щитовую, как вообще-то и собирался, инструменты ему принесли вон, а вот двери вскрывать — не его работа, и с дверями уж как-нибудь сами, ты в руках-то перфоратор держал? И чего это ждать, говорил бригадир, без тебя найдем твою дверь.

— Там пятьсот человек, — сказал Митя. — Они все сейчас будут здесь. Ты себе представляешь вообще? Их нельзя пускать в коридор.

Бригадир снова поднял голубой свой фонарь и взглянул в неширокий темный проход, исчезавший за поворотом, и похож стал на Гэндальфа в подземелье, только голого и без бороды.

— Это как это — не пускать, — спросил он, хотя знал уже, к чему идет дело. Оттого, вероятно, и спорил, что знал и очкастому инженеру бы в эту секунду с удовольствием плюнул в очки. Можно было так и ответить — да пошел ты, сам и стой тут с ружьем, нанимался я, что ли, с ружьем вам стоять. Только он же и правда вроде как нанимался и ружье, между прочим, принес. Эх, была бы болгарка, подумал с тоской бригадир, как же мы не взяли болгарку. Он поднял с пола «Макиту», подержал и отдал инженеру с неохотой, словно это был чемодан с деньгами. — Под углом прижимай, вот так. И не в камень, а где с дверью соединяется, и несильно дави, понял? Чтоб не застряло. Если пику сломаешь — запасной нету.

— Ну чего, — сказал Патриот. — Надо это.

Шум снаружи вскипал — нет, вы мне объясните, что там, видно кому-нибудь? Запускать они будут уже или нет? Не толкайтесь, ну что вы шумите, сказали — пока подождать... Опять ждать, это что вообще значит, кто сказал? Пропустите, тут дети, Лёва, Лёвочка, дай мне руку! Объяснит мне кто-нибудь, я не понимаю... Ну куда вы с ребенком, там еще не открыли! ...Душно, господи, не толкайтесь... Кто сказал, я вас спрашиваю! Лёва, Лёвочка!..

Выражения «дежавю» бригадир не слышал ни разу, но все это с ним уже было, и тоска навалилась сильнее. Голоса прибывали и множились. Он сунул Патриоту в руки фонарь, взял от стены ружье и пошел им навстречу.

— Ну чего, — опять сказал Патриот и махнул голубым фонарем. Нос у него был разбит, глаза начали заплывать.

Митя тоже посмотрел в темную узкую трубу с кабелями по стенам, как до этого бригадир, а потом на Сашу.

— Ты моих там найди, — сказал ей Патриот. — И всех наших. Приведешь их?

— Конечно, — сказала Саша. Она очень была красивая, очень.

— Только точно, — сказал Патриот.

— Почему нельзя! Кто сказал, что нельзя! — закричала снаружи какая-то женщина, не в голубом, а другая. — Что ты встал-то! Ну чего ты встал, сволочь, сволочь, что ж вы делаете-то, сволочи!

— Надо предупредить, чтоб детей пустили, — сказала Саша. — Дети тут посидят, детям можно.

— Там темно же, ну как ты пойдешь, — сказал Митя, и она наконец обняла его — быстро, сразу, как будто прыгнула. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 02:09

Дед, конечно, не сдался, хоть ни разу еще Валера таким потрясенным его не видел, перепуганным даже, — а не сдался, не таков был дед. Капельницу из вены он выдернул, рукав раскатал обратно, ботинки даже надел, вышел на середину и сказал прямо целую речь — хорошую, громкую, не ругался при этом, не топал, а наоборот, обращался к грязным чужим мужикам ласково, как отец. Словом, речь получилась как в телевизоре: про тяжелые страшные времена, про коварных врагов, которые дождались момента, и что надо сплотиться, держать удар. И про Родину, которая встанет из пепла и возродится, что ей надо помочь и забыть о личном, принести жертвы. Очень правильно все говорил и длинно, а если и злился, то видно по нему не было.

Однако в одном углу как раз спорили, кому оставаться, а кому возвращаться назад и сколько есть времени, а в другом три каких-то хмыря обдирали с двухъярусных коек целлофан. У аптекарши с ее доктором в этот