Осень на краю - Елена Арсеньева

Черт знает, что творилось в ее душе! Наступал вечер, и такаятьма царила за окном, словно все злые силы мира подступили к окнам дворца.Комната «развратницы и распутницы», освещенная слабым мерцанием свечей (лампыто вспыхивали, то гасли, а потом электричество отключили совсем… прошел слух,что электростанцию взяли большевики), казалась островком покоя среди бушующегоморя, вся вода в котором была ядовитой.

«Как, почему я не понимала, не чувствовала этого раньше? –потрясенно подумала Марина. – Почему я не ценила таких минут тишины?»

Но это была не тишина. Это было затишье перед бурей!

Новости во дворец приходили самые мрачные.

Михайловское артиллерийское училище почти в полном составеперешло к большевикам. Потом-то стало ясно, что юнкеров увел обманом комиссарАбрам Гундовский (на смерть увел!), но факт оставался фактом – они ушли и увелиброневики, так что теперь на защите Временного правительства стоял толькоженский добровольческий батальон. А вернее – одна его рота. И рота юнкеров…

Кто-то сказал, что по телефону передали: Смольный вызвалкронштадтских матросов, и в Неву вошла целая флотилия. Отряды рабочих и солдатстекались со всех районов города. Штаб округа, верный правительству, приказалразвести мосты, но большевики свели их снова.

Началось утро 25 октября… потянулся день… пальцы так итянулись к куркам, ни у кого уже не было надежды, что с комиссарами удастсядоговориться миром.

Какой может быть мир, когда речь идет о жизни или смерти?!Или они, или мы…

Потом, позже, Марина уже не могла отличить, какие сведенияпросачивались во дворец в ту ночь, а что она узнала потом, от разных людей.Наверняка она помнила, что вечером их вывели на баррикады, сооруженныеюнкерами.

Стемнело. Поручик Левашов сообщил, что большевики предъявилиправительству требование сдаться.

Марина только зубами скрипнула, услышав об этом.

– Приезжал от них из Смольного какой-то Юрский. Хрен егознает, кто он, – трещала вездесущая Синицына. – Слышал кто-нибудь о таком?

– Чи жид, чи поляк… – пробормотал кто-то. Кругом угрюмозасмеялись.

Чуть пробило девять вечера, загремели выстрелы. Началасьатака большевиков. Ружейная стрельба, пулеметные очереди, залпы с Невы…

Марина подняла голову и увидела словно бы сотни светлячков –пулеметные очереди проходили поверх баррикады. Она вдруг вспомнила, как приняласветлячка за человека с папироской. Боже ты мой, каким чудесным, живымпоказалось это воспоминание!

– Есть еще патроны? – раздался окрик полуротного.

– Есть, есть еще!

Только ответили, обстрел баррикады начался снова. Эта ночь,эта стрельба в темноте будут, казалось, длиться вечно… Баррикады обстреливалиот арки Главного штаба, от Эрмитажа, от Дворцового сада и Павловских казарм.Известия, которые изредка доходили до стрелявших, были безрадостны: штаб округасдался, часть матросов прошла через Эрмитаж в Зимний дворец.

Вскоре начала бить артиллерия. Снаряды рвались надбаррикадой, кто-то закричал страшным голосом…

– Убита, убита, Парамонова убита! – пронеслось по цепикриком.

Парамонова! Первая жертва… последняя ли?

Чувство безнадежности овладело Мариной. Словно впервые онапоняла, что приказа к отступлению быть не может: они или погибнут все на этойбаррикаде, или… Но какое может быть или , если против них сражается весьрусский народ? Ну да, ну да, не она ли еще недавно (на самом деле – страшнодавно!) говорила, что эсеры и большевики выражают волю всего русского народа.Да как же так могло произойти, что она, Марина Аверьянова, товарищ Лариса,безостановочно движет окоченелым, онемевшим пальцем, спуская курок, бесконечнопередергивает затвор, посылает патрон за патроном в ствол – и стреляет,стреляет, стреляет в тот самый народ, ради которого когда-то изломала и своюжизнь, и множество чужих?

Да, она стреляла… и во время стрельбы ей становилось чутьлегче. Потому что грохот выстрелов отгонял неизбежные мысли о том, что будет,когда начнется рукопашная. Штык, чей-то штык войдет в ее тело, и…

«Господи, пусть меня убьют раньше, пусть лучше пуля вголову!»

Она невольно приподнялась, как бы готовясь принять роковуюпулю.

– Роте вернуться в здание! – передали по цепи.

Вернуться? Что это значит? Дан тот самый сигнал котступлению, которого быть не должно?

Рота вошла во двор Зимнего, и огромные кованые, чугунные,узорные ворота сомкнулись за спинами.

– Первая полурота останется у двери!

Вторая полурота, в которой была Марина, вошла во дворец.

Стреляли. Стреляли! Близко. Еще ближе.

Стрельба вдруг стихла.

Вошел поручик Левченко. Лицо его – гипсовая маска боли.

– Дворец пал. Приказано сдать оружие.

Вслед за его словами в дверь просунулась голова матроса:

– Полундра! Ребята, в нас стреляли бабы! А ну, покажем имнаши тельняшки!

И комната, словно черным дымом, наполнилась чернымибушлатами.

– Вали их, вали!

Кто-то толкнул Марину в спину с такой силой, что она неудержалась на ногах и рухнула ничком. Но ее тотчас перевернули несколько грубыхрук, принялись рвать шинель, гимнастерку, брюки. Стиснув зубы, она дралась, какмедведица, рыча, царапаясь, чувствуя, что скорей умрет, чем… Да, она скороумрет, потому что силы тают, иссякают…

Ударили прикладом по голове; руки сразу ослабели. Теперь онавяло возилась, а не сопротивлялась. Тяжелое тело взгромоздилось сверху, потныепальцы зашарили по горлу, давя ее последний жалкий стон.

– Пре-кра-тить! Именем революции! Прекратить самосуд! Занасилие – расстрел!

Тяжелое тело вздернулось с Марины, и она смогла вздохнуть.

– Я комиссар Реввоенсовета Юрский! Эти женщины арестованы,они будут судимы революционным судом! Я подчеркиваю – судом! Никакогобеззакония мы не допустим! А сейчас – очистить помещение! Их будут охранять иконвоировать солдаты.

Конечно, это был бред. Этого не могло быть на самом деле!