Осень на краю - Елена Арсеньева

«Ну, скоро и уснем», – вяло подумал Шурка, всем существомсвоим ощущая, что дело близится к концу и жизнь его тоже близится к концу.

Что-то горячее ожгло его лоб, Настена рядом тихо всхлипнула.И затряслась, зашлась в сдавленных рыданиях:

– Ах, кабы знать… кабы знать раньше, я б решилась, я босмелилась… а я тебя робела, я тебя берегла, солнышко ты мое, дитятко, светочей моих, любовь моя ясная…

Шурка только нервно, трудно сглатывал. Ничего он не могсказать, ничего не чувствовал, слов не находил, и пусть не хотел своиммолчанием оскорбить беззаветно, непостижимо, воистину смертельно любящую егоженщину, все же не размыкал губ: боялся, что вырвется какое-нибудь совсем ужжалкое всхлипывание, недостойное мужчины… женатого мужчины!

Телегу везли быстро. Сначала она легко пронеслась поутоптанной аллее, а потом запрыгала по кочкам. Запахло водой, студено стало.

– Ну что ж, голуби, – послышался голос Мурзика, и онприостановил телегу, – спокойной вам ночи! Приятных снов!

Он погладил по голове Шурку, грубо лапнул Настену, хохотнул,выпрямился:

– Толкайте!

Телегу толкнули, и она понеслась под уклон, попрыгивая наухабах. Быстрей, быстрей, словно с обрыва…

Настена глухо, с ужасом застонала, и Шурка понял то, чтомгновением раньше поняла она: телегу пустили с крутого съезда, ведущего к реке,и сейчас они на полном ходу сорвутся с мостков на глубину…

– Ах! – разом выдохнули они с Настеной, когда ожгло ледянойводой, рванулись в последнем, животном усилии к спасению – и тут же рекаприняла их и сомкнулась над их головами.

Мгновение страшного удушья… биение тяжелого тела рядом…Настена… вот она замерла… Шурка еще держался… и больше не мог выдержать жженияв горле и легких, и вздохнул… и осознал, что дышит… дышит воздухом… открылослепленные ужасом глаза… увидел мокрые рожи над собой, хохочущие мокрые рожи…и Мурзика с прилипшими к лицу полуседыми прядями, и капли воды, скатывающиесяпо его высокому лбу, и синие глаза в обрамлении мокрых ресниц…

– Ну вот и все, Русанов, – сказал Мурзик. – Хватит с тебя.Ладно, живи! Конечно, попался бы ты мне в руки раньше, я б тебя не пощадил, ноМилка-Любка меня заживо сожрет за тебя. Дался ж ты ей! Ты да твоя сестра! Чтовы так Милке-Любке в душу влезли, не пойму? А я ей ни в чем не могу отказать,ведь она… эх, ничего ты не знаешь, тварь Божия… – Мурзик зло мотнул головой. –Ладно, утрем сопли, не до соплей сейчас! Революция должна быть выше личныхсчетов. Ты думал, я здесь зачем? За тобой приехал. У меня приказ: доставитьтебя в город. Чего глазами лупаешь? Я никакой не анархист, это я просто таксказал, пошутил, над тобой покуражиться хотел. Я комиссар временного городскогореволюционного правительства. Газету надо выпускать, нашу рабоче-крестьянскуюгазету. Указание самого товарища Ленина: как можно скорей наладить выпускагитационной печати. Приказано всех вас, газетчиков, разыскать и поставитьвопрос ребром. Выбор у вас невелик: кто не с нами, тот против нас. Таракановваш уже того-с… отвыпускался. А ты, Русанов, готов сотрудничать с революциейили желаешь обратно… воссоединиться с супругой, так сказать? Давай решайбыстро, да или нет, а то сдохнем тут, насмерть застудимся. Вымокли все, покатебя из реки тягали обратно, а на улице не лето. Ну, быстро решай!

Только сейчас Шурка осознал, что он лежит на спине, наземле, что он больше не связан, не привязан к телу Настены. Да где же она?

– Где Настена? – простучал он зубами. Дрожь начала егоколотить, такая дрожь, что…

– Да там, где ей быть? – простучал зубами в ответ Мурзик,кутаясь в огромный тулуп, заботливо поданный ему одним из матросов. И кивнул всторону реки. – А ты что, уж затосковал? Брось, она тебе не пара. Успеловдоветь, так снова женим. Мы тебе городскую найдем, из наших – партийную,сознательную. Ну что, возвращаешься в красную революционную печать, а, Русанов?

Шурка медленно закрыл глаза.

– Молчание – знак согласия. Да, Русанов? – простучал зубамиМурзик.

Кончилось время тротуаров – теперь вместо них сплошныесугробы, даже на Большой Покровке, даже на Благовещенской площади не сыщешьдороги – только узкие, причудливые, извилистые тропки вьются, как в лесу.

Приходится идти по мостовой – благо движение экипажей даавтомобилей совсем прекратилось. Ну вот, во всяком зле есть свое благо!

Напротив Дмитриевской башни кремля горит костер, околокоторого мелькают тени в башлыках, в тулупах, с винтовками. Что-то дьявольскоепридает им игра пламени. Изредка то одна, то другая фигура отходит от костра ивглядывается в темноту, и тогда человек, который, пригнувшись, крадется черезплощадь, замирает.

Ничего, убеждает он себя, со свету они ничего не видят, япройду, я успею, мне бы только добраться до первой подворотни… Главное – ненаткнуться лоб в лоб на патруль.

Он огибает засыпанный до самой макушки фонтан посредиБлаговещенского скверика и сворачивает на Варварскую улицу. Переводит дух и намгновение останавливается, заметив промельк света в каком-то окне. Невольновглядывается…

Комната. На столе самовар. Вокруг стола собрались люди. Троемужчин, женщина, маленькая девочка. Один из мужчин, худой, обросший бородкой,лет тридцати, с офицерской выправкой, что-то рассказывает. Его слушают все,кроме женщины, которая подошла к окну со свечой, словно хочет приманить кого-тона тусклый, словно отчаявшийся огонек ее пламени. Видно, что ей совсемнеинтересно то, о чем рассказывает за столом обросший бородою молодой мужчина,похожий на офицера…

Человек, замерший под окном, морщит лоб, вспоминая. Такоеуже было раньше: окно и женщина, прильнувшая к стеклу, отчаянно, горестно,потерянно глядящая вдаль… Ну да, это уже было!

То самое окно. Та самая женщина…

Человек бывал в этом доме прежде. И эти люди ему хорошознакомы. С одним из них – вон с тем юнцом с преждевременно поседевшими нависках волосами – он был некогда знаком и даже дружил с ним. Его зовутАлександр Русанов. Время развело их. Время, в которое они живут, – страшноевремя! Теперь Александр Русанов – редактор «Рабоче-крестьянского листка»,влиятельный в городе человек. Чуть поодаль сидят его отец, его тетка… Боже, какони оба постарели! Да, много им пришлось пережить…