Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

будет из тех, кто жить достоин. А без них и душа моя радоваться так не может, — тихо сказал Кархунен.

Аня вздохнула.

— А если бы войны не было, я бы теперь в десятом классе училась, кончила бы школу. Вот хорошо было бы! Ай, девушки! — вдруг сказала она совсем как школьница и смутилась.

И было в ее словах столько непосредственности, такое предчувствие счастья, что каждый, припомнив свое самое затаенное, замолчал.

И опять молчание прервал Шокшин:

— Эх, какую бы сейчас пятилетку ворочали! А?! Ведь у нас в Карелии все есть: и лес, и железо, и даже мрамор на дворцы и памятники. А бумажные фабрики сейчас бы на полный ход работали. На весь Советский Союз бумаги. Кондопога, Сегежа, Ляскеля! Какую хочешь книгу пойди в магазин и купи. Не так ли, Даша? Вот бы твоей душе раздолье. Кто здесь из работников прилавка? Бумаги на завертку всегда хватило бы. А энергия электрическая? В Донбассе наш крепежный лес хвалили. А у нас в районе такой стадион был бы! — И он прищурился, представляя себе этот стадион.

Вдруг комиссар встал.

— Сынок, обуйся, — улыбаясь, сказал он. — Сматывай удочки. Лось, ухи сегодня не будет. Подъем. Поход.

В воздухе послышалось гудение самолетов.

— Ну нет, не для того я столько возился с этим желе, чтобы на землю его выплескивать, — сказал Шокшин и стал прилаживать полный котелок поудобней, собираясь нести его в своем мешке.

Теперь надо было идти вдоль берега к мысу, к самому узкому месту озера, на север, к лесным избушкам.

Вызванные нами самолеты должны были атаковать фашистов с воздуха и к тому времени, когда мы подойдем туда, уничтожить или, во всяком случае, привести в смятение вражеский гарнизон.

Шли мы в глубине леса, чтобы разведчики противника не могли нас заметить с противоположного берега.

Гладкий песочек, ровной дорожкой стелившийся у самого берега, так и манил к себе усталые ноги. Но надо было соблюдать осторожность, и мы шли, пробираясь сквозь чащу, раздвигая ветви и кусты, спотыкаясь о гнилые стволы ветровала. На лицо налипала цепкая паутина. А сквозь чащу, между стволами стройных сосен и развесистых осин, поблескивало гладкое, синеватое, широкое озеро.

Аня шла рядом со мной.

— Коля, — тихо сказала она, — ты, смотри, не разбей чашечку: она заветная.

Чашка лежала у меня в кармане брюк, и я рассчитывал на первом же привале переложить ее в заплечный мешок.

Потом мы шли молча.

— Коля, — вдруг снова сказала Аня, — помнишь, как-то один раз ты, между прочим, сказал, что ни один ученый не знает, что такое электричество. Нет ему точного определения, и все-таки все пользуются им. Это меня очень поразило. И вот, когда я была в Беломорске, я вспомнила об этом и много-много думала.

— Об электричестве думала?

Это действительно было странно.

— Да нет, не об электричестве. Я думала… ведь вот тоже никто не знает, что такое любовь, и никто не может это объяснить по-настоящему. И все-таки все любят. Все должны любить. Так ведь? Ведь воюем мы тоже и за право любить кого хочешь, по-человечески. Ну, вот и я тоже.

И она замолчала, смахивая со щеки липкую паутину.

— Аня, — тихо сказал я. Сердце у меня замерло. — Аня, я прочитал твое письмо… Я спрятал его… Я его помню наизусть…

— Да, — ответила она, — не будем больше об этом сейчас говорить.

— А я хотел тебе сказать так много. Я был злой… Придирался…

— Не надо больше говорить об этом, а то мне стыдно быть счастливой сейчас, когда… ну… когда Катя… Иван Фаддеевич…

— Но я хочу тебе сказать!..

— Не надо, я все знаю. Я тебе только один вопрос задам. Можно?

— Я тебе на все, на все отвечу. Всю правду!

— Ну вот и хорошо. Я очень люблю на окошках тюлевые занавески. До половины окна. Конечно, когда не будет затемнения. Ты не будешь меня из-за этого считать мещанкой?.. Не будешь? — И она с тревогой поглядела на меня.

Позади послышался хруст ломающегося под тяжелыми сапогами хвороста, впереди хлюпала под чьими-то подошвами вязкая грязь. Справа, поблескивая, синело озеро, где-то пели птицы.

Выпрыгнув, плеснулась обратно в воду крупная рыбина.

И как будто нас было только двое в этом лесу. Только двое. О, почему я не могу высказать словами всего того, что было у меня в тот час на сердце и что навсегда наполнило мою жизнь?

Я тоже не знаю, что такое любовь. Может быть, это и не она. Но мне никогда не было так хорошо, и никогда не было так больно, и никогда я не был таким хорошим, как в этот час. И я сказал:

— Аня, сейчас перед нами переправа, и, если она будет удачной, мы останемся жить. А если не переправимся, то… И вот мы сейчас идем с тобой и говорим о кисейных занавесках. Этого не может быть на самом деле. Это, наверное, снится мне.

— Вот видишь. Я очень огорчена. Я боялась этого, я напрасно сказала тебе.

— Нет, пускай занавески! А еще лучше пускай ковры, пусть цветы на всех подоконниках. Я думаю о другом. Разве ты поверила бы раньше, когда про партизан только в книжках читала, что могут идти по лесу перед смертным боем двое партизан и разговаривать ну… ну, не буду задевать твоих занавесочек, — ну, про электричество.

— Ну что ты! А может, так и бывает, как написано, и только у нас с тобой по-особенному. Как ни у кого.

— Это всем так кажется, и Даше, например, и Ивану Ивановичу.

В эту минуту по цепи передали приказание:

— Титова к комиссару!

И я побежал. Но едва только сделал несколько шагов, как раздался тяжелый взрыв, заглушивший гул моторов.

— Вот так действительно и бывает, — улыбнулась мне Аня, слегка побледнев.

Я выбежал на берег к большому камню, из-за которого Кархунен наблюдал за действиями наших самолетов.

Над озером кружились три самолета, и так радостно было видеть, запрокинув голову, красные звезды на их широких плоскостях.

Они разворачивались над лесистой высоткой на противоположном берегу и уже оттуда пикировали на две избы и сарай, стоявшие на открытом каменистом наволоке.

Вслед за первой бомбой в землю метнулась вторая, третья…

— Видишь? Видишь? — Комиссар пальцем показал мне на несколько черных фигурок, которые, согнувшись, выбегали из избы.

Никто из них не ожидал, что советские самолеты налетят и будут бомбить три лесные хижины, затерянные на берегу огромного карельского озера.

У каждого самолета, по всей видимости, было по четыре бомбы. Положив их очень кучно у избушек,