Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

теперь уже с плота по самолетам.

— Молодец, Сережа, лупи их! — закричал я.

И вдруг в противное жужжание ворвался знакомый гул.

— Наши! Наши! — закричал Шокшин.

— Наши! — закричал вслед за ним отец, и я увидал, как слезы, частые и крупные, побежали по его щекам.

Над финскими самолетами показался наш, наш краснозвездный! И сразу же взмыли вверх фашисты и пошли уходить в разные стороны. Одна за другой три бомбы упали на островок и взметнули кверху тяжелые столбы земли. А затем наш самолет пошел вдогонку за одним из вражеских. Комиссар, перед тем как сесть на последний плот, успел вызвать помощь из Сегежи. Молодец, Последний Час!

Мы вскочили на ноги, товарищи на берегу стояли во весь рост и били в ладоши от радости.

Я не видел, чем кончилась эта схватка. Потом рассказывали, что фашисту был каюк — кайки, говоря по-фински. Ну, а мне показалось, что у меня отрывают руку. Это Шокшин стал отвязывать ее от бревна.

Душа соскочил с плота и ногою подталкивал его к берегу. Отец тоже, покряхтывая и постанывая, шел по колено в воде, и одна только Аня по-прежнему продолжала неподвижно лежать на мокрых, скользких бревнах.

Потеряла сознание. Слабость от потери крови. Я бросился к ней.

Она лежала не шелохнувшись, не отзываясь.

Гимнастерка ее была разорвана пулями в нескольких местах.

— Папа, — крикнул я. — Она убита!

Отец подошел поближе и с жалостью взглянул на меня.

— Сынок…

— Что ж ты молчал? — крикнул я. — Что ж ты молчал?

Как будто, если бы он сказал раньше, что-нибудь изменилось бы. Но в ту секунду я еще не сознавал, что произошло бесповоротное, непоправимое несчастье и что, сколько бы я ни думал, как бы ни мучился, что бы ни делал, помочь нельзя.

Даша склонилась надо мной. Губы у нее дрожали.

Рядом с нашим плотом пристал еще один. Мокрые люди выскакивали на берег. Что-то кричали мне Лось и Ниеми, но я не слышал.

Даша подняла тело Ани и осторожно перенесла его на берег. Я снова увидел на щеке любимой пятнышко комариного укуса.

— Да ты ранен! — удивленно сказала Даша. И она открыла свою санитарную сумку.

Но какое значение имела моя рана, когда рядом лежало бездыханное тело Ани. Я не мог сопротивляться, не мог говорить, не мог ничего никому объяснить. И по-прежнему, и даже еще громче, пели лесные птицы.

Даша перевязывает мне плечо и с сокрушением покачивает головой.

— Больно?

Душа подходит к ней.

— Не забудь взять марганец в берете у Ани, — озабоченно говорит он.

Рядом с Аней осторожно кладут на берег еще троих убитых товарищей.

Даша отходит от меня и делает перевязку отцу, другим раненым.

Я стою над Аней. Как беспомощно и трогательно подогнулась ее нога! Как выплеснулась из-под снятого беретика волна каштановых волос! И кажется, вот-вот, сейчас она откроет глаза… Рябчик, кажется, засвистел. Что за чепуха, откуда он здесь, в сосняке, у озера? Его место у реки, в ельнике. Впрочем, это не рябчик.

Вот высаживается с плота на берег комиссар, с ним Последний Час и Сережа с пулеметом. Зарокотал какой-то мотор.

Из-за островка выскочила белая моторка с ярко-красным фальшбортом. На ней несколько человек, один размахивает руками.

Меня оглушила стрельба. Около самого уха загрохотал пулемет. Это Сережа, поставив «гитару» на камень, ударил по моторке.

Белофинн перестал размахивать руками. Катер повернул обратно.

А Сережа не переставая строчил. Катер замедлил ход, а Сережа не переставая строчил… Здесь в моей памяти наступил какой-то провал.

…И снова я помню себя сидящим на камне, где раньше стоял пулемет. Сам Сергей стоит на берегу. И позади него партизаны. Возле маленьких костров и просто на камнях сушится обмундирование.

Вблизи, в нескольких шагах, на старом месте лежала Аня. Даша причесывала ей волосы. Потом встала, подошла ко мне и сказала:

— Ну что, пришел в себя?

Оказывается, я вскочил в воду по горло и, ругаясь последними словами, хотел плыть к катеру и бить, крушить, уничтожать врагов. Бросившиеся вслед товарищи схватили меня за руку, и от боли я потерял сознание. А катер? Вот корма его торчит из воды. Он затонул. Из семи находящихся на нем лахтарей ни один не спасся. Сережина «гитара» сыграла им отходную.

— Нельзя их так оставлять, — сказал, указывая на погибших товарищей комиссар. — Надо схоронить.

Лось, Ниеми, Шокшин, Сережа, комиссар и другие партизаны принялись штыками копать землю.

Около берега в песке скоро появлялась вода. Отошли на несколько шагов, к высотке, к самому началу подъема. Там было много камней, и штыки звенели, ударяясь о них. Работали молча. И только один Шокшин снова сказал:

— Мы потом вернемся, подымем их тела на вершину этой высотки и там поставим памятник!

Я сидел на камне и не мог помочь им копать могилу. Рука моя еще так живо чувствовала пожатие Аниной руки. Я увидел, как по берегу идет Даша с большой охапкой ивовых прутьев. Она села около Ани и стала мастерить из них какую-то плетенку. Я смотрел, как быстро и умело она работала, как в ловких и тонких пальцах ее вились ивовые прутья.

— Отец, — сказала она, — наломай еще.

Мой старик пошел берегом к тому месту, где зеленела разросшаяся куча плакучих ив. Он принес большую охапку. Я сидел и молчал. Рядом со мной — Душа. Вот он встал, подошел к Последнему Часу и сказал:

— Как это ты хорошо сделал, что вызвал наш самолет.

Я один остался на камне.

Даша уложила Аню в сплетенную ивовую колыбель. Погибших положили в могилу и стали закапывать. И когда упал в могилу на тела дорогих наших товарищей первый ком земли, Даша вдруг встала во весь рост и запела:

То не солнце красное спускалося,

То подружка красна девушка с душой прощалася.

Ее мать была деревенская плакальщица. И Даша с детства помнила эти горькие слова.

Уходила, землю милую жалеючи… —

неслись дрожащие слова над озерной гладью,

Лютых ворогов своих проклинаючи

И свою любовь живым завещаючи.

Уж ты, девушка, подруга вековечная…

Никто не останавливал ее. Сердца наши томила эта горькая песня расставания.

Молча закапывали мы тела погибших друзей, пока могила не сровнялась с землей. Нельзя было оставлять насыпи, чтобы враги не осквернили святой этой могилы.

Товарищи заравнивали землю над могилой. Дашин плач по моей невесте разносился над вечерним озером, отражавшим лиловое небо.

Сердце мое переполнялось ненавистью,