Нефритовые четки - Борис Акунин

Впереди, как самый бывалый, Лев Сократович, к которому селдоктор Шешулин. У Анатолия Ивановича было своё транспортное средство –щегольская тройка, нанятая столичным жителем ещё в Вологде, вместе с ямщиком.Но ямщик в Стерженце запил, и до первой раскольничьей деревни психиатра довёзденисьевский крестьянин, возвращавшийся домой. Сам Шешулин с тройкой бы несправился. Она по местным условиям была, собственно, и ни к чему. Всестерженецкие ездили на одном коне или, самое большее, одвуконь – так легчепробираться по узким дорогам, а лошади здесь, на севере, хоть и невидные собой,но тягластые, выносливые и привычные к холоду. Ямщицкая же тройка бежаланеровно, оступалась, да и сами розвальни были плохо приспособлены для долгихпереездов – разболтались, иззанозились и скрипели, как несмазанные ворота.Правил тройкой Варнава, пассажиром при нём усадили японца.

Второго священнослужителя пристроили к доброму АлоизиюСтепановичу – на «прицеп» за крепким возком промышленника Евпатьева.

Замыкал экспедицию урядник Одинцов на лёгких санках сширокими, как лыжи, полозьями, годными для езды и лесом, и полем.

Эраст Петрович пока что ни к кому садиться не стал, решилустроить моцион – пробежать вёрст пять-десять на своих двоих. Скинул шапку,полушубок и, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух, отмахивал сбокуровной невесомой побежкой, которой научился давным-давно в Японии.

Снег на льду был твёрдый и слегка пружинил под ногами, какразогретый асфальт на августовском Бродвее. Иногда Фандорин делал рывок, обгоняясанный поезд, и тогда казалось, что он в этом бело-чёрном мире совсем один:только снег, лес да кантовское звёздное небо над головой.

Пробежит так какое-то время и замедляет ритм, отстаёт.

Дело в том, что, не сев в сани, Эраст Петрович кромегимнастики преследовал ещё некую цель. Ехать в одной из повозок значило обречьсебя на общение только с одним спутником, а чутьё подсказывало, что нужноприсмотреться ко всем членам «санитарно-эпидемического отряда», и чем скорееэто произойдёт, тем лучше. Не то чтобы выстраивалась какая-то версия илигипотеза, пока не с чего, но своим внерациональным побуждениям Фандорин привыкдоверяться. Одиночный способ перемещения давал полную свободу манёвра, можнобыло попеременно соседствовать с каждым из экипажей.

Ездоки санного поезда предавались двум извечным российскимудовольствиям – дорожному пению и дорожной беседе. Эрасту Петровичу подумалось:уж не из этого ли корня произрастает вся отечественная словесность, с еёнеспешностью, душевными копаниями и беспредельной раскрепощенностью мысли? Гдеещё мог почувствовать себя свободным житель этой вечно несвободной страны? Лишьв дороге, где ни барина, ни начальника, ни семьи. А расстояния огромны, природасурова, одиночество беспредельно. Едешь в телеге, почтовой карете или, тоголучше, в зимней кибитке – сердце щемит, мыслям привольно. Как человеку счеловеком по душам не поговорить? Можно откровенно, можно и наплести с трикороба, ибо главное тут не правдивость, а обстоятельность рассказа, потому чтоторопиться некуда. Иссякнут темы для разговора – самое время затянуть песню, итоже длинную, протяжную, да с немудрящей философией: про чёрного ворона, продвенадцать разбойников или про догорающую лучину.

В первых санях не пели – не та подобралась компания. Здесьразговаривали об умном. На Фандорина взглянули мельком и продолжилизаинтересованную беседу.

– Что человек – не шибко сложная социальная машина, этомне давно понятно, – покачивал головой Крыжов. – Но ваша идея обиологической машине для меня внове. Это очень, очень любопытно. Да только незаносит ли вас?

– Нисколько, – отвечал доктор Шешулин. – Инасчёт биомашины это не метафорически, а в самом что ни на есть буквальномсмысле. Рацион питания – сиречь поставка извне химического сырья плюсвнутриорганическая выработка гормонов полностью определяют и характер, ипоступки, и личные качества. Благородный человек – это тот, у кого гормональныйбаланс хорошо отрегулирован, а с пищей в организм не поступает асоциальных иагрессогенных токсинов. Я, например, никогда не ем свежей убоины – это повышаетуровень злости. На ночь никогда не пью чаю, но обязательно съедаю две морковки– помогает мозгу, находящемуся в режиме сна, самоочищаться от депрессии.Хотите, я вам скажу, чем объясняется предрасположенность северорусскихстарообрядцев к суициду?

Фандорин, собравшийся было отстать от передних саней, решилповременить – захотелось услышать ответ.

– Чем же? – хмыкнул Лев Сократович.

– Тем, что в их рационе много сырой рыбы. Строганина,которую они тут поедают в огромных количествах, хорошо стимулирует работусердца, но в то же время замедляет выработку витапрезервационного гормона – этомой собственный термин. Я впервые описал витапрезервационный гормон в своейработе «Некоторые особенности функционирования гипофиза в свете новейших биохимическихоткрытий». Статья имела огромный резонанс. Не читали?

Крыжов покачал головой.

– А вы, господин Кузнецов?

– Не имел удовольствия, – вежливо ответил ЭрастПетрович, замедлил бег и десять секунд спустя естественным образом оказалсяподле вторых саней.

Там шла дискуссия до того оживлённая, что вынырнувший изтемноты Фандорин остался незамеченным.

Дьякон обеими руками натягивал вожжи, придерживая коренника,который всё норовил догнать передние сани, но смотрел при этом не вперёд, аназад, на японца.

– И что же, коли живёшь по-божески, сызнова народишьсяв более высоком звании? Так по-вашему выходит? – заинтригованно выяснял ону Масы. – К примеру, я рожусь не дьяконом, а протоиереем, да? Ежели же и впротоиереях себя не уроню, то потом махну прямо в епископы? – недоверчивозасмеялся он.

Про буддийское перерождение душ беседуют, догадался ЭрастПетрович. Настала очередь Масы миссионерствовать.

Для начала тот угостил собеседника леденцом, каковых имелпри себе изрядный запас.

Потом вкрадчиво посулил:

– Мозьно сразу в епископы, есри отень-отень праведнобудесь жичь. А твой поп родится дзябой, это я чебе обесяю.

– Отец Викентий? Жабой? – ахнул Варнава и закис сосмеху. Потом смеяться перестал и задумался. – Что ж, и ваша вера тожнеплохая, а наша православная всё-таки лучше.

– Тем рутьсе? Тем рутьсе? – загорячился Маса.